Палітычныя рэпрэсіі на Беларусі ў XX стагоддзі
Матэрыялы канферэнцыі
Памер: 278с.
Мінск 1998
В октябре 1940 г. меня и Андрея Щелокова в «черном вороне» перевезли в Орловский централ. Было ощущение, что я попал живым в могильный серый склеп, где завершится мой жизненный путь в 20 с 60
И. Кашкин. О трагическом прошлом
небольшим лет. Обыск, приседание, открытие рта и отпечатки пальцев завершили ритуал приемки на это кладбище.
Я и Андрей попали на 2-й этаж в небольшую камеру с нарами и туалетными «удобствами». Мы мало были вместе, его убрали, а мне подсунули, к счастью, ненадолго, как я и предполагал, стукача. Потом я сидел один. При обходе всегда просил бумагу и чернила с ручкой. Просил о смягчении приговора, так как не считал себя преступником. Ждал и надеялся на положительный ответ. Только прогулка и получение книг, которые я с жадностью прочитывал, были моим утешением, отвлечением от плохих мыслей. Больше всего угнетало одиночество, мысли о родителях. Мое нахождение им было неизвестно.
Под Новый, 1941 год, большую массу голодных, исхудавших людей поставили рядами по 5 человек на колени на улице у стен тюрьмы и много раз пересчитывали. Потом полутысячная колонна пешим строем двинулась по улицам города. На станции ожидал эшелон вагоновтелятников красно-коричневого цвета. В наш вагон было помещено 32 человека.
Отправили нас на Кольский полуостров, в 3-зонный 25-тысячный Мончегорский лагерь «Малое кумужье», размещенный у сопок, поросших невысокими и хилыми елями. Это был уже старый обжитый лагерь с теплыми бараками, с двухярусными нарами. На территории лагеря были столовая, баня, сушилки, поликлиника. Территория обнесена высоким деревянным забором с колючей проволокой и вышками с охраной. В лагпункте находилось 10 тысяч человек.
Мне повезло попасть в дружную бригаду маляров-белорусов, которую возглавлял Григорий Ефимович Марков. Все мы побригадно, строем, по оцепленной стрелками дороге ходили работать в цеха и на строительство никелевого комбината.
Война все изменила, и позднее Мончегорский лагерь вспоминался добрым словом. Началась эвакуация техники и продукции комбината. Несколько дней никуда не выпускали. В июле нас большими партиями, в окружении охраны и собак, как стадо скота погнали в порт Кандалакшу. То и дело в хвосте колонны раздавались выстрелы и лай собак.
Снабженные пайком хлеба и селедки, мы разместились в трюме большого морского судна. Путь по Белому морю до Архангельска, вспоминается как мучительный путь, было тесно, хотелось пить. Не менее тягостным был путь на баржах, по узкоколейной железной дороге до места назначения — Заполярной тундры, в 21 -е отделение Печерского лагеря, с его палочной дисциплиной и большой смертностью от
61
непосильного труда, болезней и истощения.
Обширный квадрат голой кочковатой тундры с колышками по углам стал нашей лагерной зоной. Выход за полосу между колышками считался побегом и карался расстрелом.
Каждое раннее утро удары по куску подвешенного металла извещали время подъема, получение пайки хлеба, баланды и затем безоговорочный выход на работу. Беспрерывная в течение 5-ти дообеденных часов погрузка балласта лопатой на бортовые автомашины до предела изматывала силы. Кратковременный обед на месте, в карьере, состоящий из черпака баланды, при норме полагаемых 2-х граммов растительного масла и куска соленой трески, нисколько не утолял голод и тем более не восстанавливали затраченные силы. С работы шли зачастую промокшие от дождя. Одних несли, других вели под руки до этого проклятого лагерного квадрата.
Наконец с началом снегопадов привезли столбы, доски, рейки, огромные куски брезента с дырками. Началось установление брезентовых, без полов бараков со стенами, которые обкладывались до половины земляным дерном. Появились сплошные двухъярусные нары с плохо обструганными досками. Посреди этих «зданий» поставили железные бочки с вытянутыми керамическими трубами. Этот отапливаемый углем «агрегат» был доступен только избранным, неработающим убийцам и прочим рецидивистам. Пришедшим с работы в промокшей одежде, лил больным все подступы к теплу были перекрыты. Оставалось довольствоваться только холодными голыми нарами. Те, кто пытался приблизиться к «агрегату», окруженному матерыми уголовниками, получал пинка. О бане и не мечтали. Почти каждую ночь, а случалось и днем, в лагере умирали люди.
Я видел, как меняется психология у этих несчастных, потерявших надежду людей, которые порой решаются на безрассудные поступки, чтобы выжить до конца срока. Появились частные случаи так называемого членовредительства, то есть умышленное отрубание пальцев рук и ног, ожоги, искусственные раны (по лагерному — мастырки), обмораживание и т.п. За это строго наказывали на длительный срок в БУРе (барак усиленного режима), добавляли срок и даже расстреливали.
Я решил спасаться от смерти иначе.
После завтрака, перед выходом на работу, лег на свое место на нарах рядом с трупом соседа, умершего ночью, и укрывшись с головой лоскутом обгорелого шинельного одеяла, кулаком разбил себе нос и 62
И. Кашкин. О трагическом прошлом кровью измазал лицо.
Теперь я мог уверенно и спокойно лежать, ожидая послеразводного прихода в барак грозного вышибалы (бытовика) с палкой в руке. Уловка удалась. После медосмотра меня привели в госпиталь 21 -го отделения Печерлага. Это был обнесенный колючей проволокой, охраняемый поселок, состоящий из уже упомянутых полуземляных бараков со сплошными двухэтажными нарами, такими же обогревательными агрегатами, но с дощатым полом и ярким электросветом. При этом же лечебном поселке находился и оперчекистский отдел, где судили и расстреливали людей. Все больные были в белом нательном белье. Нары не вмещали всех больных, и часть их расположили на полу. Более двух месяцев меня лечили заключенные лекари-чехи.
Каждый вечер из госпиталя передавалась (по селектору) сводка о количестве умерших (они именовались черными). Эта цифра колебалась от 20—30.
После очередного осмотра меня выписали с пометкой в формуляре ТФТ. Это значило, что мне назначен тяжелый физический труд. В лагерном пункте «Хоновей» мне пришлось работать на очень тяжелой работе, на морозе, где основными инструментами были клин, кувалда, лом и кирка. Мы дробили пласты гранита и куски выносили на возвышенность берега, складывая их кубометрами. Эта работа превратила меня в доходягу.
В конце января 1942 г. внезапно меня вместе с 11 заключенными вывели из зоны и с усиленной охраной и с собаками повели в неизвестном для нас направлении. Было еще совсем темно. Вскоре приказали остановиться недалеко от темнеющей насыпи, которая оказалась подготовленной могилой. Меня и еще шестерых отвели в сторону и приказали стать спиной к насыпи. Пятерых обреченных на смерть с заранее связанными назад руками подвели к насыпи и расстреляли. После этого уже с меньшей охраной нас привели в лагпункт особо строгого режима. Здесь были люди разных национальностей, русские и белорусы в меньшинстве. Это связывали с якобы имевшим место (в ноябре—декабре 1941 года) восстанием поляков в лагпункте южной части Печорлага.
Меня определили в бригаду легкого физического труда, на расчистку ж.д. пути от снега. Однако в этой бригаде я проработал не более недели.
Во время развода у проходной меня опознал один из попутчиков по прошлому этапу из Орловской тюрьмы в Мончегорский лагерь. Он сразу отозвал меня из строя, спросил, как я попал в этот лагпункт и 63
согласовав вопрос с начальником и бригадиром, повел меня в избенку, именуемую лагерной кухней пищеблока, где познакомил меня с двумя поварами, которым был нужен рабочий по кухне. Это были простые, еще молодые мужчины Вася Приходченко и Гриша Сенчук, осужденные на 5 лет лишения свободы, каждый по статье СВПБС, означающей «Сдача в плен без сопротивления» в финскую войну. Представив меня, воспитатель сказал: «Этот парень будет у вас подсобником, я за него ручаюсь».
На этом спасительном «теплом» месте я проработал только три месяца. Затем меня перевели на работу дневального и поручили выполнять художественные работы и вести учет проводимых воспитателем мероприятий. С этим я вполне справлялся, но и эта работа оказалась недолгой.
28 декабря 1943 года по распоряжению начальника лагпункта и прораба мне было дано задание поехать без конвоя в Воркуту, которая находилась в 8 километрах от нашей зоны, получить на технической базе керосин, гвозди, болты и скобы. Туда с тарой и маленькими саночками я доехал в порожнем вагоне товарного поезда. Обратно предстояло возвращаться пешком.
Было совсем темно, дул сильный встречный ветер с обильной пургой. Я тянул саночки между рельсами, часто оглядываясь, но не заметил, как сзади на меня надвигалась шедшая без света на большой скорости громадина товарного поезда. Мгновенно, невероятным рывком, я выдернул саночки на обочину, но сам не успел отскочить на безопасное расстояние, был сбит боковой стороной паровоза. Видимо, я был какое-то время без сознания. Когда очнулся, услышал гудок состава, приближающегося к разъезду «ненец». Я сделал попытку стать на колени, но упал. Правая нога меня не слушалась. Обследовав ее, я понял, что у меня перелом бедра правой ноги.
В таком беспомощном состоянии я оказался в безлюдной тундре, на полпути — в 4-х километрах от Воркуты и от ожидавшей меня зоны. Через полчаса или более меня, полузанесенного снегом, увидел шедший с фонарем путевой обходчик. Он сразу побежал за помощью. К счастью, минут через 20 в Воркуту мчался вагон-дрезина с ярким светом. Меня увидели и подобрали. Так я очутился в госпитале.
Только через 4 1/2 месяца, 15 мая 1944 года, меня, с укороченной на 3 см и заметно деформированной ногой выписали из госпиталя, передав в строительный ОЛП Печерлага на окраине Воркуты. Увечье спасло мне жизнь, так как общие работы уже не грозили.
И. Кашкин. О трагическом прошлом
Я стал лагерным художником. В мои обязанности входило создавать стенды и вести доску показателей работы бригад и выполнять задания по оформлению стенгазет, критикующих недостатки быта и отдельных лиц уголовного мира. Эта критика касалась больше тех, кто нарушал трудовую дисциплину, проигрывал в карты вещдовольствие и т.п. Это была опасная работа в первую очередь для воспитателя, в чем я убеждался не один раз.
КНІГІ ОНЛАЙН
