КНІГІ ОНЛАЙН

Карэльскія Курапаты 1937-1938

расстрэльныя спісы беларусаў і асуджаных у Беларусі. Рэха Гулага

Алена Кобец-Філімонава

Выдавец: Кнігазбор

Памер: 180с.

Мінск 2007

37.2 МБ

в отчаянье. За время этапа от Франкфурта до Бреста из муж­ских вагонов многим удалось бежать. Люди уходили ночью, проломив в вагоне пол и прыгая с поезда на ходу.
В Бресте нас держали более недели. Во время этой стоян­ки мне удалось выбросить маленькую записочку в окно, где просила нашедшего сообщить моей матери в Минск, где я и что со мной, куда меня везут. Спасибо неизвестному человеку, он подобрал мою записку и отправил ее матери. Она успела приехать в Брест, но в царившей суматохе и скоплении эше­лонов не нашла меня. Узнала только маршрут, по которому нас должны отправить.
Когда эшелон миновал Москву, Вологду, другие российс­кие города и начал приближаться к Котласу, стоял октябрь и в тех краях уже начиналась зима. В Ухте (Коми АССР) часть эшелона, мертвых и живых, сняли. Во время пути много умерло от голода, дистрофии, дизентерии. Сняли и полу­живых, т. к. они оказались полуголыми, незащищенными от крепчавших морозов. Остальных повезли дальше. В нашем женском вагоне из 30 человек осталось 25, пятеро в дороге умерли, их сняли в Ухте. Из оставшихся в живых 25 женщин в Инте снимают еще 22, в вагоне остается 3 человека — я, пятнадцатилетняя чешка Цецилия Клейн и Полина Бондарен­ко из Украины. Нас троих конвой взял в свой вагон, чтобы мы не превратились в трупы. В мужских вагонах были пос­тавлены «буржуйки» (печки из железных бочек), но они не спасали при 40^50 градусах мороза в насквозь продуваемых вагонах.
В Воркуту прибыли рано утром прямо на территорию пе­ресылки. Выгрузив, нас сразу же повели в «прожарку», ибо за два с лишним месяца «комфортабельного» пути все завши­вели. В бане давали жидкое мыло, его наливали каждому в ладонь, но донести не удавалось, оно вытекало сквозь пальцы. И все же нам оставалась горячая вода, от которой мы, жен­щины, больше других нуждающиеся в гигиене, испытывали настоящее блаженство. После бани всех накормили баландой и отвели в барак, где нас ждали двухъярусные голые нары. Зато тем, кому досталось место под крышей, было теплей.
Я, как в добрые времена, сняла сапоги, а они у меня были хорошие, не солдатские, а хромовые, и поставила их под нары. Укрылась шинелью и уснула сном праведника. Хочу
сказать, когда в Инте снимали этап женщин, сняли и все вещи, в том числе и мои. А в моем чемодане было кое-что, в том числе и ценности. Так что в Воркуту я приехала, в чем мать родила, а точнее, в чем меня забрали, в шинели, юбке и гимнастерке. Когда проснулась, то, разумеется, сапог не обнаружила. Их украли. Я осталась босой, даже в столовую идти было не в чем. Вот тогда я впервые заплакала. Моя судь­ба представилась мне во всей безысходности — огромный срок каторги, морозы, беременность... Никакой перспективы выжить. Я сидела на нарах, потерянная в этом страшном, непонятном мне мире, и плакала. Вдруг ко мне подошел зэка средних лет, спросил, почему я плачу, давно ли я с воли и что слышно на воле. Я поведала ему все, что знала, и поделилась своим горем, о своем большом сроке, о том, что я в положе­нии, о краже сапог. Он очень сочно выругался и ушел. Вскоре вернулся, в руках он держал мои сапоги (вор еще не успел их продать). Я была спасена. Этот человек пожалел меня потому, что на воле у него осталась жена, и, видимо, он тосковал о ребенке, который родился уже без него.
Меня, Цецилию и Полину вызвали в «коптерку» и там приодели в бушлаты, из дыр которых торчала клочьями вата, обули в «чуни» — ватные бурки 48-го размера, подшитые кордой. Я влезла в эти чуни вместе с сапогами. На голову дали по куску одеяла. Вот так из довольно миловидных девушек мы превратились в допотопные существа.
Нас вывели за вахту. Стоял ноябрь, лютый мороз, пурга, света божьего не видно. А идти надо километров пять. Идти нет сил, ледяной ветер с колючим снегом бьет в лицо, валит с ног. А конвой грозится перестрелять нас, как куропаток. Пять километров мы шли часа четыре, боясь замерзнуть, боясь упасть и быть подстреленными.
Привели на ОЛП ПГС (Отдельный лагерный пункт Промгражданстроя), но, увы... там оказалась не женская зона. Зна­чит, надо вновь идти, идти туда, где есть женская каторжная «командировка». А это еще километров с пяток в пургу по голой тундре, в свирепый (50 градусов) мороз. Но идти надо, ибо малейшая остановка -— и мы превратимся в ледяную скульптуру. Конвой сменился, а мы, бедолаги, еле ползем, держась другу за дружку, выбиваясь из последних сил.
Наконец показались сторожевые вышки и высокий забор с колючей проволокой. Вдали шахтерский отвал с горой породы, вывезенной из шахты. Это шахта № 2 и ОЛП № 2, где заключенные мужчины и КТР (там были каторжане муж­чины и женщины). Нас прибыло трое. Сразу медкомиссия, определили категорию труда — ТФТ, СФТ, ЛФТ (тяжелый физический труд, средний и легкий). Мне как беременной определили ЛФТ. В женском бараке — более 100 человек. Двухъярусные нары. Контингент разный, больше всего «бандеровок» с Украины. Приступила к работе — ношу воду в барак и помогаю дневальной. Воду носить мне трудно, ведра деревянные, большие, идти за водой далеко, пока донесешь, ведра обледеневают и становятся почти неподъемными. Ношу по полведра, но тогда ходить приходится чаще, а на мне те же огромные тяжелые чуни, и все тот же «прострелянный», весь на дырках, бушлат. Больно, обидно, трудно. Но ведь я каторжанка! Мне ли желать лучшего? Писем писать нельзя, посылки получать -— тем более. Пища такая, что начала заболевать цингой. Ноги опухли, все в ранах, началась гной­ная пиодермия. Нарывы лопаются, и течет гной. Даже чуни надеть не могу. Решила — это конец.
Наступил 1946 год. В ночь с 14 на 15 января начались преждевременные родовые схватки. Боясь потревожить спя­щих работяг-шахтерок, закусив одеяло, стараюсь не кричать от боли. Но когда стало невмоготу, не смогла подавить стон. Соседка проснулась и бегом в санчасть. Пока пришли меди­ки, я уже родила мертвого семимесячного мальчика. Меня унесли в медчасть и три недели спасали. Я немного окрепла: подлечили мои ноги и дали путевку в «новую жизнь» на СФТ с номером Х-262 на лбу, на спине и на колене. Номера писали на одежде зэков, чтобы никто не сумел убежать. Моя «путевка» была на шахту («и в забой отправился парень мо­лодой»). В шахте послали на участок № 6, где начальником был зэка Щетинкин. Посадили на породовыборку, это значит, что тебя опускают по стволу шахты на глубину 400 метров, на участок, где постоянно слышится треск прогнивших стоек и кровельных креплений, где осыпается, а местами — глыбами в несколько тонн обваливается порода. В забое холодно, но все же теплее, чем на поверхности, где мороз за 40 градусов. А одежда на мне все та же, бессменный бушлат, чуни, все то
же одеяло на голове. Правда, спасала шинель. Целую смену, семь часов кряду сижу и выбираю с движущихся рештаков проклятую породу. До отупения. Это очень изнуряющий труд. Смотришь, как перед глазами плывет бесконечным потоком уголь, как заводной, выхватываешь ненужные кус­ки, отбрасывая их в «забут». От этой монотонности, сырос­ти, холода клонит в сон, начинаешь дремать и засыпаешь. Подхватываешься от удара по голове. Это бригадир Павел Васильев. Тоже зэка, очень жестокий, зверь, бил работяг, всех без разбору, не вникая, кто прав, а кто нет. После смены поднимаемся на гора, ведут в баню, потом в зону. Там ждет баланда. К концу дня нет уже сил, валишься на нары, в чем был на шахте, не раздеваясь. Утром все начиналось сначала. И так изо дня в день. Но однажды мы не дождались своего бригадира на вахте, и в шахту нас отвести было некому. Долго не могли понять, что случилось. Оказалось, что Васильев все же достал кого-то своей свирепостью, и его прямо в бараке на нарах убили — отрубили спящему голову. Видно, всякому терпению приходит конец.
После этого нашу бригаду расформировали как «небла­гонадежную». В распавшейся бригаде я была единственной женщиной. На какое-то время меня послали в посудомойку. Посуду мыть — это нс в забое работать. Хоть и трудно целый день в парном помещении выстоять на ногах с мокрыми по локоть руками, пока вымоешь тысячи железных мисок, но зато в тепле и лишний черпак каши («жуй-плюй» из неочи­щенного овса) помогал держаться на ногах.
В январе 1947 мне, одной из первых каторжанок, пришло извещение о снятии КТР с заменой на 10 лет ИТР (исправи­тельно-трудовых работ). Держать среди каторжанок меня уже не имели права и отправили на ОЛП № 3 шахту № 3. А на этом ОЛПс были одни закоренелые уголовники-реци­дивисты, бандиты, насильники и воры, бытовики. Шахта такая же, груд такой же каторжный, но еще одна опасность подстерегала меня — нс дай бог попасть в поле зрения како­му-нибудь уголовнику. Это значит быть изнасилованной или убитой, навеки остаться в недрах шахты, и никто не станет тебя искать. Меня спасало то, что годы изнурительного тру­да, убогая одежда и почти полное физическое истощение
не делали меня привлекательной. Там хватало бытовичек, воровок, проституток.
Вскоре снова сбор на этап. Собрали около трехсот женщин и отправили нас на лесоповал в бескрайнюю глушь. Лагпункт более 40 километров от железной дороги, возле поселка Ле­мью (южнее Ухты). И снова каторжный труд. Жилье — зем­лянки с железными печками посередине. Но разве они обо­греют? В землянке сыро и холодно. Нары сплошные, на всех, матрасы набиты опилками, подушки — стружкой, старые байковые одеяла, простыней, наволочек и в помине нет. Идти к лесосеке надо километра три-четыре по лежневой дороге из бревен. Подъем в пять утра, в 6 уже выходим из зоны, еще темно, звезды и месяц освещают путь. Никогда не думала, что можно спать на ходу. Оказывается, еще как можно, и даже видеть сны. Идти часа полтора или два — можно выспаться. На себе несешь лучковую пилу и топор. Придя на делянку, получаешь задание от мастера леса — вольнонаемного, из бывших зэка. Я никогда не держала в руках пилы, тем более лучковой — такой я вообще не видала. Но работать надо. Вот и стали мы валить лес. Подходили к дереву, вокруг него откапывали снег до самой земли, делали зарубку на стволе и только тогда начинали пилить. Надо знать, как держать пилу и как стоять возле дерева, чтобы удобно было работать. Валишь «хлысты» в одном направлении, туда, где нет людей, чтобы не придавить кого. Потом отсекали сучья, относили их в кучу и сжигали. Все сырое, попробуй разжечь костер, и в этом деле нужен навык. Вот и валим по три-четыре дерева в день, а норма — 12, а то и 15. Вот и сидим на самом низ­ком котловом довольствии, на 300 граммах хлеба и баланде из гнилого турнепса или капусты. Из-за снежных заносов в лагпункт подолгу, иногда по три недели не привозили хлеб. Люди умирали, как мухи. А я крепилась — собирала еловые и сосновые иголки, на костре растапливала снег и варила ви­таминный чай. Кое-где находила под снегом листья брусники, черники, и все бросала в отвар.