КНІГІ ОНЛАЙН

Карэльскія Курапаты 1937-1938

расстрэльныя спісы беларусаў і асуджаных у Беларусі. Рэха Гулага

Алена Кобец-Філімонава

Выдавец: Кнігазбор

Памер: 180с.

Мінск 2007

37.2 МБ

Накануне ссылки отца арестовали. Не знаю, был ли суд, но выслали его на три года в г. Котлас Архангельской облас­ти. Жил он там на свободе, снимал угол у хозяев, работал плотником.
А маму с четырьмя детьми выслали в тайгу за Соликамск. Мама очень болела. Люди умирали от дизентерии и других болезней. Выхода не было. Маме разрешили двух старших детей отправить назад, к свекру, которому в то время было за 70 лет.
В пермской ссылке оказались и сестры отца с семьями. Летом 1930 года всех перевезли в Губаху Пермской области. Мама и все мои двоюродные братья и сестры работали в шах­те. Помню (мне было 7 лет) комнату метров 18-ти, двухэтаж­ные нары, в комнате 5 семей, в углу туберкулезный больной. Помню голодный 1933 год, когда ели траву и сутками стояли в очереди за пайкой хлеба.
В 1933 году отец отбыл ссылку, с паспортом и книжкой ударника труда приехал к нам в Губаху. Комендант предуп­редил его, что если он в течение трех суток не уедет, отберет у него документы. Папа уехал, чтобы забрать двух старших детей, которые жили у деда.
Дед умолил отца не бросать его на старости лет, и отец ос­тался в деревне, работал плотником в колхозе. Через 8 месяцев отца снова забрали, привезли в Свердловск, а потом к нам, в Губаху. Здесь он работал в леспромхозе, тоже плотником. Заболел туберкулезом мой младший брат. Родилась еще девоч­ка. Мама работала в шахте. В 1936-1938 годах волна арестов неоднократно прокатывалась по шахтерскому поселку.
14 февраля 1938 года постучали и в нашу дверь, аресто­вали отца и маму. Мама взяла с собой грудного ребенка. В
* «Норильский мемориал». 1990, красавік.
ожидании отправили в тюрьму, арестованных держали на улице. Видно, дрогнуло сердце у кого-то из энкаведистов. Маму с ребенком отпустили.
Мой младший брат умер от туберкулеза, вскоре умерла и маленькая сестра.
После окончания войны маму наградили медалью «За доблестный труд в Великую Отечественную войну 19411945 гг.». В шахте мама проработала 17 лет.
После ареста отца никаких известий о нем не было. В 1959 году из Главного управления лагерей мне ответили: дело по обвинению Мусницкого Антона Гиляровича, 1889 года рож­дения, пересмотрено военным трибуналом Уральского воен­ного округа 12 мая 1959 года. Постановление от 31 августа 1938 года в отношении Мусницкого А. Г. отменено, и «дело прекращено за отсутствием в его действиях состава преступ­ления». Мусницкий А. Г. реабилитирован посмертно.
Теперь о моих родственниках, которые были арестованы в 1936-1938 гг. Точных дат их рождения не знаю, возраст указываю приблизительно.
Пиотух Феликс Петрович (70 лет), дядя.
Пиотух Климентина Гиляровна, домохозяйка (больше 65 лет), тетя, сестра отца.
Пиотух Иосиф Феликсович (27 лет), шахтер, брат.
Пиотух Софья Феликсовна (25 лет), сестра. Работала в шахте, в 1947 году вернулась из заключения.
Протасевич Апполинарий (за 60 лет), дядя.
Протасевич Зося Гиляровна (за 60 лет), домохозяйка, тетя, сестра отца.
Протасевич Иван Апполинарьевич (27 лет), работал в шахте, потом продавцом, брат.
Протасевич Александр Апполинарьевич (24 года), работал в шахте, потом счетоводом, брат.
Суда над ними не было, не было и писем. В 1944 году вернулись Пиотух К. Г. и Протасевич 3. Г. Зося Гиляровна через месяц умерла.
Вот все, что мне известно о них.
О себе. В 1940 году закончила среднюю школу. Учиться никуда не отпустили. Работала учительницей начальных классов. В 1941 году разрешили поехать в Соликамск. Там училась в учительском институте. Выдали паспорт, а в нем
статья (номер уже не помню) о происхождении. Эта статья (во время ссылки мне было 7 лет) жгла, как клеймо, в течение многих десятилетий. Во время учебы не раз видела и никогда не забуду, как гнали на Север из Соликамска колонны голо­дных, измученных заключенных охранники с собаками.
Еще в школе вместе со мной училось много детей спецпереселенцев. Многие погибли в начале войны, многие на­граждены орденами, среди них не было предателей.
В 1943 году закончила институт, проработала 25 лет в школах г. Губахи. Сколько унижений, оскорблений пришлось пережить за эти годы! Бывало, боялись слово сказать. Росла разобщенность, подозрительность среди людей. Это было общество запуганных, безгласных. Особенно страшно и му­чительно было после Победы, когда все стало повторяться.
Когда нам, учителям, прочитали доклад Н. С. Хрущева на XX съезде о культе личности, мы были поражены, оше­ломлены. Потом пришло какое-то облегчение. Еще и сейчас многие говорят, что это никому нс нужно, что хватит об этом говорить и писать. Нужно! Им нужно знать, что их родители были честными людьми. Нужно знать и нынешнему поколе­нию, чтобы подобное никогда не повторилось.
Если кому-то что-нибудь известно об отце и родственни­ках, сообщите, пожалуйста: 210002, БССР, г. Витебск, ул. 1 -я Пролетарская, 22, кв. 35.
Вацлава Антоновна УЛНТЕНОК
«Я НОМЕР БЫЛ — НЕ ЧЕЛОВЕК»*
Николай Иосифович Лсвашкевич — коренной брестчанин. Когда началась война, ему было 16 лет. Пережил оккупацию. После освобождения Бреста поступил учиться в железнодо­рожный техникум.
В 1946 году прямо с занятий его вызвали в кабинет ди­ректора, где его арестовали люди из »СМЕРШа» — военной контрразведки.
— За что, я и сейчас толком не знаю. Одного из моих знакомых, который служил в армии, взяли по обвинению в шпионаже. В те времена такие дела на неугодных «шили» быстро и без разговоров. Стали искать, с кем он общал­ся, — вышли на меня.
После семи месяцев следствия военный трибунал в Мин­ске осудил меня на пять лет лишения свободы. Приписали «измену Родине» и «групповую контрреволюционную аги­тацию».
Свою нелегкую судьбу я пытался отразить в небольшом стихотворении, которое вошло в общую тетрадку стихов о колымской жизни. По содержанию оно о пережитом и уви­денном.
А было то время такое,
Что культ лихорадил страну, Что горе кричало людское, А совесть ушла в глубину.
Мне жизнь под откос повернули, Клеймо поспешили набрать.
Жестоко меня припугнули, Велели признанье писать.
И в миг так состряпали дело, Что «СМЕРШ» потрудился не зря — Оно в трибунал полетело, Вернулось тюрьмой для меня.
* Успаміны надрукаваны ў газеце «Брэсцкі кур’ер» (1992, 28 лютага). Запісаў Ю. Шафран
Познал я там ужасы ада,
Прошел через смерть и позор, Мне правды одной было надо С тех давних, с тех лагерных пор.
Когда отпускали на волю —
Пять лет отсидел до звонка, — Я думал, что с боли завою, А мукам не будет конца.
На ссылку сослали навечно В Колымском краю прозябать — На прииск далекий, конечный, Где смерти одной только ждать.
Осталось мне — жизнь теперь в прошлом — Былые года вспоминать, А все о прожитом, о страшном Так хочется людям сказать.
Везли нас на Колыму железной дорогой — из Минска в Находку, что на Тихом океане. В январе 1947 года пароход «Советская Латвия», трюм которого был битком набит сотня­ми заключенных, взял курс на Магадан. Этап был рассчитан на пять суток, но в Охотском море нас стало затирать льдами. Команда по радио связалась с берегом, вызвала ледокол. Кон­чалось продовольствие, но губительнее всего было отсутствие воды. Узники лизали заледеневшие болты, чтоб хоть как-то утолить жажду, но язык и губы обдирались до крови.
Жуткий произвол уголовщины царил в трюме, куда боя­лись спускаться и конвоиры, и члены команды. Тут правили бал сила и страх. Группы уголовников рыскали среди заклю­ченных: забирали теплые вещи, часы, доходило до того, что выбивали изо рта золотые коронки, пускали в ход финки.
На 17-е сутки с помощью ледокола добрались до берега. Из трюма было извлечено 182 трупа. За это ЧП, говорят, на­чальство этапа было отдано под суд, но ушедших из жизни не вернуть.
После знаменитой Магаданской «пересылки» работал в кварцевом карьере, потом на лесоповале. Летом 1947 года отправили меня на золотые прииски в самое дальнее Индигирское управление — около Верхоянска.
Там, на полюсе холода, мы узнали и полюс жестокости. Температура зимой доходила до минус 60, а на мне даже нательной рубашки не было — на голое тело надевал одну телогрейку без рукавов, наверх другую — с рукавами и еще бушлат. На ногах бурки, сшитые из рваных бушлатов и телог­реек, из них шили и рукавицы. Все это прожженное у костров, которые разводили, чтобы не околеть с холоду. Обморожение было обычным явлением.
Золотые прииски... Этими руками, которые сейчас, правда, трясутся, столько золота стране добыто! Сейчас не верится, что у нас была норма — сдать за смену 50 граммов золота. Но его нужно было сначала добыть. Вечная мерзлота, земля, как бетон, долбаешь ее, грузишь в тачку и везешь на специ­альный промывочный прибор. Были и ручные лотки, как у золотоискателей-одиночек. Сейчас трудно поверить, но норму я выполнял, сдавал положенное. А куда деться? Голод не тетка: если не сдашь норму — с голода помрешь: суточная пайка хлеба с одного килограмма 100 граммов урезалась до 300 и без приварка. Конвой не уводил зэков в лагерь, пока нс набирали сколько нужно золота.
Я как-то крупный самородок нашел размером в три-четы­ре фасолины. Умудрился пронести с собой в лагерь и отдал повару. Так он мне целую неделю дополнительный черпак баланды в миску добавлял! Там, на Колыме, лишний кусок хлеба или черпак похлебки ценился дороже золота, потому что жизнь твоя висела на волоске.
В 1949 году перевели меня в Берлаг — особые береговые лагеря вдоль Охотского моря, которые стали тогда организо­вывать. Там мы в шахтах работали — добывали вольфрам. Прицепили номер М-704 — на шапку, бушлат и на колено. Об этом лагере у меня есть такие строчки в колымской тет­ради:
За перевалом есть спецзона — Особый лагерь номер семь, Плечо шлагбаума — до тонны Туда проход закрыло всем.
В особом «контру» всю собрали Со всех окрестных приисков,
И каждому свой номер дали И обещание оков.
С позором и меня клеймили, Я номер стал — нс человек, Его на шапку мне нашили, Велели помнить целый век.
Я номер тот забыть не в силах, Он через шапку в мозг мне врос — Тот номер М-704
Страданий много мне принес.
В режиме каторжном держали, Чтоб сделать роботов из нас. Два раза на день есть давали, А проверяли двадцать раз.
Лишь однажды светлый луч мелькнул в нашей беспросвет­ной лагерной жизни. К нам после работы приехала знамени­тая магаданская агитбригада артистов, в которой выступали Лидия Русланова и Вадим Козин, пластинки которого я полюбил еще в Бресте. Вы бы видели, как преобразились го­лодные, обозленные, замученные заключенные, как горели их глаза на этом концерте! Конферансье извинился перед нами, зэками, что, к сожалению, Русланова на этот раз не смогла к нам приехать. Зато, как призыв не сдаваться, прозвучала ария из оперы «Фауст», исполненная каким-то бас-певцом: «Сатана там правит бал, люди гибнут за металл!» Неистова была наша реакция на этот номер, а начальству эта ария пришлась не по вкусу, что вполне объяснимо. Этот концерт я запомнил на всю жизнь.