КНІГІ ОНЛАЙН

Карэльскія Курапаты 1937-1938

расстрэльныя спісы беларусаў і асуджаных у Беларусі. Рэха Гулага

Алена Кобец-Філімонава

Выдавец: Кнігазбор

Памер: 180с.

Мінск 2007

37.2 МБ

на Кропоткина, где его выходила медсестра, ставшая потом его первой женой...
— Ну, а что было дальше, вы уже знаете, — закончил свой рассказ Григорий Кобец. — Первая пьеса, первые фильмы, триумфальный успех. А на душе вместо радости жуткие пере­живания. Все время мысль подспудная точила о делах бурной юности. Не выдержал, написал письмо в ЦК КПБ, раскаялся в своих грехах. Руководство было в шоке, но простило. Тем более, давно была объявлена амнистия. Но простили до поры до времени. Несколько раз арестовывали, приговаривали даже к расстрелу, заменив расстрел каторгой. И пробыл я вдали от родины 22 года...
Он попросил разрешения закурить. И такой дымок пошел, что я еле отдышался. Запах его самокрутки еще несколько дней стоял в студии. Мне кажется, я его и сегодня слышу.
Кобец ушел, а я задумался. Не скрою, очень хотелось дать в эфир его рассказ о встрече с Горьким, больно эмоциональ­ным он был и ярким, с мельчайшими подробностями. Но вот махновщина, анархизм, лагеря. Как с этим быть? Пошел к руководству редакции, все честно рассказал. И мне велели: звони в Союз писателей, что они скажут, так тому и быть. А звонить не хотелось, я помнил, что ответили мне в первый раз. Но превозмог себя. Партийный вожак Союза был краток и категоричен: пленку стереть. И объяснил почему. Кобеца поднимают на щит сейчас все западные радиостанции, поэ­тому не надо им подпевать.
Запись я не стер, но она непонятным образом с полки ис­чезла. А в памяти разговор с опальным драматургом остался. Я все подступался, чтобы продолжить его, не получалось. В 1990 году Григория Кобеца не стало.
Шло время. И однажды в одной из статей я обмолвился о встрече с писателем. Последовал неожиданный звонок: на проводе была дочь Кобеца Елена Григорьевна. Слово за слово, договорились о встрече. Решили, что в год такой, как нынешний, очень нужна статья об искателе счастья, бунтаре и романтике, которого и после полной реабилитации не хотели и не хотят оправдать коллеги по перу, которые после ГУЛАГа ему устроили второй ГУЛАГ.
— Почему? — все вопрошал я Елену Григорьевну. — Что плохого он сделал товарищам по творческому цеху? Есть факты?
— Нету! — твердо ответила дочь. И подумав немного, сказала: — Здесь все переплелось. И зависть, и неприятие. Говорят: он не наш, он хохол. И лютая ненависть за то, что отец клеймил советскую власть и лично товарища Сталина. Вот этого никак не могли ему простить некоторые. И сей­час ставят в вину. На суде сын известного скульптора мне прямо сказал: «Кобец уголовник». «Почему, откуда вы взя­ли?» — спрашиваю. «А вы почитайте его «Воспоминания», все они ненавистью к советской власти пронизаны. А кто против советской власти, тот преступник на все времена». «Но эта же власть его реабилитировала полностью, признав политзаключенным и необоснованно осужденным», -— го­ворю и показываю документ. И что слышу в ответ: «Он в лагерях работал рядом с уголовниками, значит, и сам стал уголовником». До абсурда иногда дело доходит. Договари­ваются до того, что не мог простой кочегар такие шедевры создать. За него кто-то иной писал. Кстати, и на Шолохова такие наветы были.
— Елена Григорьевна, и потерпел-то ваш отец из-за пи­сателей. Они были первыми доносчиками.
— Как ни печально, но это факт. Я вам покажу сейчас не­сколько документов, и вы убедитесь в правоте моих слов.
В 1936 году у белорусского правительства появилась за­думка сделать фильм о белорусском Чапаеве. Как это так, у россиян есть герой гражданской войны, у соседей на Украине Щорса показывают, а мы что, лыком шиты? Особенно Голо­дед старался и фамилию называл: партизан Алесь Соловей. Сначала эту работу поручили целой группе белорусских пи­сателей. И Алексея Толстого позвали на помощь. Но что-то у них не заладилось, не нашли общего языка. Тогда написание сценария доверили Кобецу и Вольному. Но обратимся к вос­поминаниям моего отца.
«В 1936 году директор кинофабрики «Советская Беларусь» Матусов предложил мне и Вольному написать киносценарий о «белорусском Чапаеве». С Вольным и Александровичем на машине, предложенной нам работником ЦК партии Готфридом, мы объездили места бывших боевых действий белорусских красных партизан, особенно в районе Рудобелки и Глусска... Беседовали с партизанами, с матерью Алеся Соловья и его родственниками. Вернувшись в Минск, мы
с Вольным приступили к написанию сценария... Третьего ноября работа в черновом варианте была окончена... В ночь на 4 ноября Анатолий Вольный, Михаил Зарецкий и Василий Сташевский были арестованы органами НКВД Беларуси. Через несколько дней начались аресты и других писателей.
В 1936-м, когда я работал на киностудии «Советская Бе­ларусь» в Ленинграде, на меня поступил донос белорусских писателей И. Барашко и Я. Бобрика как на врага советской власти. В НКВД долго не держали, так как слова пасквилянтов не подтвердились»...
И все же это был первый звонок, Григорий Яковлевич по­нял: во второй раз его, былого анархиста, живым не оставят. Отец срочно берет командировку и едет на Дальний Восток для написания сценария второй серии фильма «Искатели счастья». Но и там не нашел укромного уголка. В 1938 году его арестовывают в Биробиджане. Основанием для ареста послужила статья в местной газете «Политическое лицо писателя Кобеца». А лицо писателя Кобеца измазал черной краской лично главный редактор издания. И, думаете, за что? А за то, что тот шел по улице, поздоровался и поговорил с «врагом народа».
В день ареста, уверенный, что его расстреляют, отец успел написать прощальную записку на своем фотоснимке.
«Дети мои! Внуки мои! Не осуждайте! Не проклинайте! Дед ваш и прадед провел бурную и очень опасную жизнь, Часто был под расстрелом, но никогда не изменял рабочему классу... Вы должны быть умнее нас, талантливее нас, смелее нас. Иначе нам грош цена. Желаю вам Ленинского счастья. Прощайте! Г. Кобец».
Григорий Яковлевич писал потом в воспоминаниях: «начались допросы с пытками. Меня били, мучили бессон­ницей. Перетеребили всю мою биографию с самого дня рождения».
Девять месяцев отсидел Кобец в биробиджанской тюрь­ме. А обвинения были серьезные: шпион, работающий на разведки Японии, Польши, Англии. От него требовали и требовали признания. Все пускали в ход. Однако отец был крепким мужиком, крепким душой и телом. Не дрогнул, и его прямо в суде освободили из-под стражи. Такое редко случалось в те времена.
Но, как говорится, процесс пошел. Грозовые тучи сгу­щались над головой Григория Яковлевича. И хотя после Биробиджана он срочно перебрался в Хабаровск, где работал главным редактором на студии кинохроники, штиль был временным. Молнии ударили в 1941-м, сразу после начала войны. И опять же по доносу писателей. Особенно отличил­ся Дмитрий Нагишкин, автор известного романа «Сердце Бонивура».
Вот строки из обвинительного заключения: «26 октября 1941 года, находясь в. квартире Нагишкина, в беседе с послед­ним в присутствии его жены Черной Кобец Г. Я. высказывал ряд контрреволюционных выпадов против вождя ВКП(б) и мероприятий, проводимых советским правительством. Буду­чи допрошенным по существу предъявленного обвинения, Кобец Г. Я. виновным признал себя полностью, а также изоб­личается показаниями свидетелей Павчинского, Нагишкина, Ярославцева, Черной и очными ставками со свидетелями Ярославцевым и Нагишкиным».
Все были очень рады, что изобличили злостного хули­теля советской власти, который во время застолий и самого вождя не щадил, называя деспотом, и говорил о неизбежной смене правительства СССР, о приходе к власти советского Де Голля.
Отцу грозил расстрел. В обвинительном заключении было записано: «применить расстрел с конфискацией всего лично принадлежащего имущества». Но, видимо, в то время стране нужны были бесплатные рабочие руки. Расстрел заменили десятью годами ГУЛАГа. Попал отец в Тайшетлаг, где осо­бенно тяжелыми были условия. Трудились заключенные на строительстве Байкало-Амурской магистрали. Политичес­ких там не щадили. Уголовникам-рецидивистам была дана полная воля. С молчаливого согласия администрации лагеря они даже на кол сажали тех, кто выступал против советской власти, улюлюкая и распевая песни. Отец рассказывал мне это, когда вернулся домой. И хорошо описал все злодеяния в повести «Ноев ковчег», работу над которой закончил в 1964 году. А вот напечатана она была только через 26 лет.
В ГУЛАГе отец отбыл, как он говорил, от звонка до звонка. Только в 1951 году вышел на свободу. Хотя какая это была свобода? Домой нельзя. В большие города тоже. Получил
пожизненную ссылку в Киргизию, стал работать в совхозе «Чалдовар». И грузчиком был, и сторожем, и помощником пасечника, и заведующим избы-читальни. Организовал в хозяйстве драмкружок, ставил пьесы, сам играл. Ну и писал для души.
— Елена Григорьевна, а когда и как ваш отец вернулся домой?
— Сначала с ним мой старший брат переписывался. А потом и мне разрешил. Как сейчас помню, был 1958 год, хрущевская оттепель. И я подняла весь Союз писателей на ноги, чтобы они занялись реабилитацией моего отца. Очень много помог нам Потрусь Бровка. Он и персональной пенсии добился, и восстановил моего отца в рядах Союза писателей, и о достойной квартире хлопотал ...
Вернулся отец, а потом я жалела, что вызвала его сюда. Такая травля началась, такие гонения и обвинения. Его не печатали, его причислили к уголовникам, его лишили пер­сональной пенсии. Отец даже хотел покончить с собой, да мать вовремя подоспела. Он писал Слюнькову, Антоновичу, Лигачеву, Яковлеву — никто не услышал. Я вам прочитаю один абзац из воспоминаний отца.
«Когда редактор зачеркнул в рукописи биографический факт о моих репрессиях и реабилитации, заменив на некую «судимость», моя дочь пошла за справедливостью в отдел пропаганды и агитации ЦК КПБ. И вот какую позицию заняли руководители идеологического фронта.
С. Павлов: «Вы что, хотите для своего отца удобной био­графии?»
В. Дубовский: «Ваш отец не был репрессирован. В нашей стране не было репрессий».
А на вопрос дочери: «По-вашему, 10 лет лагерей — это не репрессии?» — инструктор ответил: «Нет, это место жи­тельства». А потом гневно добавил: «Столько белорусских писателей безвинно расстреляно, а ваш отец, виноватый, а живет».