Карэльскія Курапаты 1937-1938
расстрэльныя спісы беларусаў і асуджаных у Беларусі. Рэха Гулага
Алена Кобец-Філімонава
Выдавец: Кнігазбор
Памер: 180с.
Мінск 2007
...К абеду буран сцішыўся раптоўна, як і наляцсў учора з вечара. У высокім бяздонным небе павольна праплывалі рэдкія кучаравыя аблокі. Яркас, быццам вымытае, сонца шчодра пасылала прамснні. I тыя драбіліся ў бяскрайніх снягах мірыядамі рознакаляровых агеньчыкаў. Ціха пагойдваліся ў белых папахах сосны. Уся зона пакрылася шчыльным, лсдзь хвалістым белым дываном і стала надзіва чыстай і, бадай, на-свойму ўтульнай.
Адразу ж пасля шумнага абсду па бараках пачаў насіцца, як угарэлы, нарадчык.
— Выходзь на развод! Усе да адзінага на развод! Жыва!
Вось табе і адпачнулі. Вось табс і пакантаваліся.
— Якая можа бьщь праца з паўдня? Дзень жа кароткі, як заечы хвост.
— Пакуль на аб’ект прыйдзем ды пакуль назад... сцямнее. Калі ж працаваць?
— Ну, распраязві іх у душу! Ёсць толк, няма толку — ганяюць, гады, рабацяг, як салёных зайцоў.
— Мабыць, і сапраўды, як кажуць: мне нс трэба, каб ты працаваў, трэба, каб ты пакутаваў.
Чуліся нараканні, зэкі чартыхаліся, мацюкаліся, але на развод выходзілі. Тут рэжым суровы. Тут жартаваць нс любяць. Ёсць толк ці няма, спадабаецца табе ці не — трымай язык за зубамі, маўчы і выконвай тос, што табе загадваюць, на тое ты і зняволены...
* Французские нацыянальнае блюда.
Сыну
Здравствуй, сын мой родной!
Забайкалье глухое Приютило меня на закате моем.
Небо войлоком серым плывет над землею, Истекая холодным
осенним дождем.
Перепутались в дебрях все пути и дороги
Неприветливо, хмуро, как улыбка врага.
Здесь так дико, угрюмо, нелюдимо и строго, Здесь туманами черными дышит тайга.
Ночью с шумом веселым, с теплым запахом хлеба
Уходили на Дальний Восток
поезда...
И по бледной щеке забайкальского неба
Арестантской слезой покатилась звезда.
На Амурские сопки и на пажити Ина,
В край, откуда встает над страною рассвет, Увезут поезда
наилучшему сыну Мой хороший, сердечный, мой отцовский привет. Сердце трепетно сжалось,
сердце хочет на волю... Сколько ждать еще надо?
Сколько выдержать лет? С губ срывается возглас, полный страсти и боли,
И несется над лесом
паровозам вослед.
На востоке светлеет,
прочь унынье и скуку!
Я поклоном встречаю
молодую зарю.
Я тебе пожимаю,
сын мой, крепкую руку, Улыбаюсь тебе
и с тобой говорю.
Отшумит по стране
боевая тревога,
Зверь германский уходит
из боя ползком.
Ты найдешь его в прусской
подземной берлоге
И покончишь с ним русским
гвардейским штыком.
Мы тогда отликуем
веселую встречу,
Под родною нам крышей
соберется семья, Ты обнимешь мои
исхудалые плечи —
И, быть может, впервые
заплачу и я.
До свиданья, сынок,
возвращаюсь обратно.
Окликает конвой,
на работу пора.
По увалам разносится
эхом стократным
Первый, резкий, призывный
удар топора.
Синь в предутреннем воздухе,
ясном и чистом, На далекой заимке
поют петухи.
По тайге прохожу я
тропой декабристов,
Искупая вину за чужие грехи.
Дочери*
Может, пропасть глубокая
нас разделит сурово
Шквалом бури свирепой и лихого огня,
Не забудь, моя детонька, имя папки далёкое
И тихонько вздохни,
вспоминая меня.
А быть может, и счастье
глянет в наше «ваконца»,
Озаряя лучами наш родной уголок.
Я тебя, моя дочечка, к свету, к радости, к солнцу
Понесу на груди, как любимый цветок.
Понесу, словно орден,
понесу, как награду,
И спою тебе песню —
живи и цвети!
И развеются пылью любые преграды
На моем невесслом,
но честном пути.
* Верш, дасланы з ссылкі, напісаны на адваротным баку фотаздымка Р. Кобеца з даравальным надпісам: «Моей умнице, моей дочечке Леночке Кобец от всего сердца. 12/ХП 1958 г.»
«Я никогда не сомневался, что коммунизм рухнет. Но я не предполагал, каким трудным будет выход из-под его обломков».
А. Солженицын.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГУЛАГ*
«Десять лет лагерей — это не репрессии. Это место жительства», — так сказал инструктор ЦК КПБ.
Мне и теперь стыдно перед человеком, которого я долгодолго искал, нашел, взял интервью, но оно так и не прозвучало в эфире. Мне запретили это делать, велев даже запись стереть. И было это почти сорок лет назад...
В 1968 году страна готовилась широко отмечать столетие со дня рождения Максима Горького. Готовились к юбилею и мы, журналисты Белорусского радио. Нас заставили даже планы составить, наметить темы. Я взял за основу информацию, которую увидел в газете «Советская Белоруссия». А в ней говорилось о том, что в далеком 1928 году, когда великий пролетарский писатель возвращался в Москву после долгого пребывания за рубежом, на станции Негорелое его встречало множество людей, партийные и государственные деятели, писатели, журналисты, местные жители. Но что больше всего меня заинтересовало, так это последняя фраза: к Алексею Максимовичу с яркой приветственной речью обратился кочегар дрожжевого завода рабкор Григорий Кобец. Прочитав
* Надрукавана ў газеце «Народная Воля» (2007, №№ 149-150). У кнізе друкуецца па рукапісу Я. Казюкіна.
это, я сразу загорелся идеей: а вдруг этот человек жив? Пусть столько лет прошло, война бушевала, но бывают же чудеса. Вот бы с ним встретиться и написать очерк!
В тот же день я позвонил в редакцию. Коллеги не обрадовали: увы, ничем помочь не можем. Тогда я обратился в Союз писателей Беларуси. Может, они знают об этом человеке. И там не получил нужных сведений, мне буркнули в ответ и трубку бросили. Думал на заводе дрожжевом есть хоть какая информация о бывшем кочегаре, все-таки не простым рабочим был, коль самого Горького встречал, но и там развели руками.
Я уже хотел отказаться от бесполезной затеи. И вдруг мой взор остановился на телефонном справочнике. Сразу мелькнула мысль: а может там есть абоненты с фамилиями Кобец? Начал листать. Есть. Даже пятеро. Начал обзванивать каждого, объяснять. И здесь разочарование: не знаем, в первый раз слышим. Остался последний номер, который упорно молчал. Две недели гудки и гудки. И только однажды, когда я поздно вечером зашел в кабинет после командировки, мне повезло.
— Вы Кобеца ищете? — спросил женский голос. — Так он в Доме литератора в Королищевичах отдыхает.
Утром я дозвонился до Королищевичей. А в обед уже встречал Григория Яковлевича у входа. Широко распахнув дверь, в коридор вошел невысокого роста человек, плечистый, с седой бородой, в синем прорезиненном плаще. Пожал руку — я чуть не присел. Подумал, откуда сила? Старик, если верить летам. Но на вопросы времени не было, нас уже ждали в студии.
—Да, мне выпала честь встречать Горького, — начал свой рассказ Григорий Яковлевич. — Почему? Во-первых, я был на хорошем счету, как рабочий. А во-вторых, писал статьи в газеты, стихи. Между прочим, мой «Паровоз» вся страна декламировала и распевала. Я и в литературных кружках, к вашему сведению, состоял. Короче, был на виду.
И вот утром 27 мая, когда я сменялся, в котельную пришли незнакомые люди и без предисловия приказали: десять минут на сборы, вы будете встречать Горького на станции Негорелое и выступите с приветствием от лица минских рабочих! Я остолбенел. Горький был и остался для меня кумиром, люби
мым писателем, с которого я делал жизнь. И вот такая честь! А у меня ни приличных штанов, ни свежей рубашки. Кто на завод ходит в хорошей одежде? Но выход из затруднительного положения нашли. Всем предприятием меня одевали.
Что помню? Море народа. Среди встречающих большие люди из Москвы, фоторепортеры, кинохроника. Много писателей: Головач, Гартны, Александрович. И вот прибывает поезд. Все кинулись к Горькому, подхватили Алексея Максимовича на руки и понесли к другому составу, советскому, который стоял рядом. Крики «ура», «пусть живет Горький», пение «Интернационала». Писатель поднялся в тамбур, там остановился. Начался митинг. И вот я вскакиваю на первую подножку, машу рукой и говорю: «Меня прислали минские рабочие узнать: соскучился ли по нас Алексей Максимович, а мы очень скучали без него. Нам надо посоветоваться с вами по многим вопросам. А еще мы хотим знать, каково ваше здоровье, можете ли вы остаться с нами навсегда?»
Горький наклонился, обнял меня и поцеловал. Этот снимок обошел тогда все газеты. Но на нем не видно было: из глаз писателя катились слезы. И я, опечаленный, что расстроил такого человека, пошел в буфет станции и попросил нали ть мне сто грамм. Но выпить не дали. Вбежали чекисты и скомандовали: срочно в вагон, там тебя разыскивает Горький.
Алексей Максимович, действительно, ждал меня. Улыбаясь, он поднялся навстречу: «А вот ты... Я, знаешь, просто хочу пожать твою лапу. Очень хорошо ты говорил». А когда прощались, сказал: «Пиши мне в Москву. И приезжай, рад буду!»
— Выходит, Горький благословил вас на творчество, Григорий Яковлевич. И что вы создали? — поинтересовался я у Кобеца.
— А создал я, молодой человек, пьесу «Гута», которая в 1930 году на Первой Всесоюзной олимпиаде театрального искусства в Москве заняла первое место и принесла славу будущему Купаловскому театру. Она была переведена на языки ряда европейских стран и опубликована и поставлена там. Я автор сценария первого белорусского звукового фильма и первого фильма на белорусском языке «Дважды рожденный». Ну и, надеюсь, кинокомедию «Искатели счастья» вы все-
таки смотрели? Я к ней тоже имею самое непосредственное отношение.
Мне стало стыдно перед моим собеседником. О пьесе «Гута» я ничего не слышал. Но фильм «Искатели счастья» смотрел. Да и в БГУ, когда учился, о нем вспоминали, хоть мельком. Однако о Кобеце преподавательница словом не обмолвилась. Стараясь уйти от неприятного разговора, от своего незнания, я задал Григорию Яковлевичу неуклюжий вопрос:
— А как революцию вы встретили, чем она стала для вас?
И услышал неожиданное:
— Выключите микрофон. Перед вами сидит правая рука Махно.
Правда, о Махно он мне ничего не поведал, а больше рассказывал, как метался по Украине в поисках правды, как жилось ему в родном Елисаветграде, ныне это Кировоград. В 14 лет удрал на фронт, был ранен в руку. Его вылечили, но учиться дальше в реальном училище задиристому байстрюку Мише Драчу (это его настоящая фамилия) не дали. А здесь отчим с матерью начали поучать чуть ли не каждый день. Ушел от них на свои хлеба. За первое напечатанное в газете стихотворение «Лавочка», в котором высмеял немецкого ставленника Скоропадского, попал в тюрьму. Но когда его переводили из острога в острог, солдата Михаила Сандыгу (таков был его псевдоним) местные ребята отбили от конвоя. Все они, как потом выяснилось, были анархистами. Предложили вступить в эту организацию и Михаилу, тот, по натуре бунтарь, с радостью согласился. И началась бурная жизнь, полная тревог и бед. Анархисты вместе с националистами стали готовить мятеж против Советов. Григорий занимался вербовкой кадров. К сожалению, до восстания дело не дошло. Как бывает в таких случаях: нашелся предатель, и всех организаторов повязали. Кобец ареста избежал, но знал, настанет и его черед, если останется на родине. И он подался в сторону Беларуси, думая, там легче уйти за кордон. Не получилось. В одном из приграничных городов Михаила Яковлевича арестовали как бродягу, у которого нет документов, доставили в Минск и посадили в тюремный подвал. Там он сильно заболел, долго лечился в острозаразной больнице
КНІГІ ОНЛАЙН
