Карэльскія Курапаты 1937-1938
расстрэльныя спісы беларусаў і асуджаных у Беларусі. Рэха Гулага
Алена Кобец-Філімонава
Выдавец: Кнігазбор
Памер: 180с.
Мінск 2007
Пошла на восток, туда, где была еще советская власть, прошла город Льгов, он уже был покинут городскими властями, но еще не оккупирован, только подвергался бомбежке. Шла селами, лесными тропами около двух недель, пока не добралась в какой-то населенный пункт (названия не помню) между Сумской и Курской областями, мне сказали, что немцев здесь еще нет, население эвакуировано, а в городе осталось воинское подразделение, временно заменившее городскую власть. Я пошла в комендатуру за спасением, надеясь, что мне помогут найти мою военную часть или добраться к родителям, но вместо помощи меня задержали как шпионку.
Освободившись из фашистского плена, я оказалась в советском плену. Два дня выясняли мою личность. Записывали все, мною сказанное, начиная со дня моего рождения, заканчивая окружением. Несколько раз просили повторить отдельные факты для уточнения. Это был первый допрос. На третьи сутки меня отвезли в городской поселок Горшечное в помещение школы. Там оказался ППЗ (пункт предварительного заключения), где меня продержали восемь дней. На меня завели дело, и начались официальные допросы два-три раза в день, поднимали даже среди ночи... Не могли понять, как я, еврейка, пробыв десять дней в немецком плену, осталась жива? Мне объявили об аресте по подозрению в измене Родине. Так и сказали: «Предполагаем, что ты выдала немцам армейские тайны и согласилась с ними сотрудничать, за это они сохранили тебе жизнь и дали задание пойти в расположение Красной Армии для шпионской деятельности». Я пыталась опровергнуть это чудовищное обвинение, но никакие мои доводы, ни слезы, ни просьбы не помогли. Меня посадили в
«черный ворон» и в сопровождении двух конвоиров отвезли в Воронеж в городскую тюрьму.
Это было в ноябре 1941 года. Я оказалась в большой холодной, не отапливаемой камере, в ней стояли три железных койки, прикованные к цементному полу. Над головой в углу висели сосульки, а сами углы от потолка до пола были покрыты снегом. В камере было шесть человек. Спали в кроватях по двое, чтобы было теплее. Одну одежку клали под бок, другой — вдвоем укрывались.
В воронежской тюрьме возобновились допросы. Менялись следователи. Некоторые допрашивали цинично, грубо, с пристрастием, попрекали тем, что я еврейка, молодая, а хитрая, в своих показаниях я что-то скрываю, что предала Родину.
Прошло два месяца. В январе 1942 года меня судил военный трибунал в составе трех человек, не считая секретаря. Когда мне дали последнее слово, я все еще пыталась доказать свою невиновность, объяснить, что я не предавала Родину, что всей душой за советскую власть, верю в ее справедливость и в справедливость советского суда. Все было напрасно. «Справедливый» суд военного трибунала приговорил меня за измену Родине по статье 5 8-1а к 10 годам лишения свободы с поражением в правах на 5 лет с отбыванием срока наказания на Дальнем Севере (ИТЛ НКВД Коми АССР).
Так я, активная комсомолка, любящая свою Родину, стала «врагом народа». Мне было 20 лет.
Сразу после суда я была отправлена по этапу в ИТЛ Коми АССР в поселок Ракпас Княж-Погостского района. Только потом я поняла, что нашему государству нужна была бесплатная рабочая сила, ибо таких, как я, наивно веривших в справедливость советской власти и безвинно пострадавших, в лагерях оказались сотни тысяч. Поначалу меня без медицинского обследования направили на лесоповал, но по состоянию здоровья я не могла адаптироваться в непривычном для меня климате. Через три месяца на ногах появился фурункулез, переросший в цингу. Голени обеих ног стали гноиться. Эту болезнь признали инфекционной и меня госпитализировали. Раны на ногах долго не заживали, и я провела в стационаре два с лишним месяца. Когда резкие боли исчезли, я смогла вставать на ноги и себя обслуживать. А потом понемногу стала помогать тяжелобольным. Мои старания заметила врач
и предложила поработать санитаркой, так как лечиться мне еще долго и, «чтобы не есть дармовой хлеб, надо поработать». Я согласилась.
Летом началась эпидемия пеллагры. Это тяжелая северная болезнь, она неизлечима. Сначала я работала в женской палате, потом меня перевели в мужскую, потому что там было больше тяжелобольных. В стационаре я работала до полного своего выздоровления. К зиме 1943 года меня перевели в швейный цех. Там шила обмундирование для армии: бушлаты, тслоірейкй, ватные стеганые брюки, брюки диагоналевые солдатские и офицерские, гимнастерки, нижнее армейское белье, работала по двенадцать часов в день в две смены.
Жили в бараках, политические и уголовники вместе, отчего мое существование было еще более безрадостным, бесконечные насмешки, издевательства уголовников над политическими доводили многих до нервных заболеваний. Уголовники считали себя хозяевами и издевались над нами как хотели (с молчаливого согласия лагерного начальства)... Я много раз была битой.
Освободили меня в 1946 году.
После моего возвращения из неволи прошло ни много, ни мало, а целых полвека. Но обида на советский суд и моральная травма, полученная за колючей проволокой ГУЛАГа, незаживающей раной остались в моей душе. Перед глазами постоянно вижу унизительный конвой, слышу издевательские насмешки и окрики в адрес зеков со стороны охранников и конвоиров, их упреки о нашем «предательстве», «измене Родине». Мы слышали обвинения и такого порядка: «Вы враги народа! Это из-за вас и вам подобных началась война и гибнут люди. Давно бы надо вас уничтожить, чтобы не сидели на шее государства». Никто из зеков не сидел на шее государства, скорей, наоборот. Все трудились на самых тяжелых работах, бесплатно отдавая Родине свой труд, свое здоровье, свою молодость. Безвинно осужденные умирали от голода, от болезней, замерзали, погибали на лесоповалах, в шахтах во время обвалов, на строительстве железных дорог, от рук рецидивистов. Люди гибли тысячами, а те, кто выжил, вернулись домой инвалидами.
Находясь в ГУЛАГе, даже в самых страшных условиях, мы защищали от фашистов Родину, так как своим трудом
помогали фронту, ценой своей жизни приближая победу.
Выходит, не мы враги народа, а те, кто нас уничтожал.
Только в 1992 году я была реабилитирована «в связи с отсутствием в моих действиях состава преступления».
Фрида БАДАТ, член Белорусской Ассоциации жертв политических репрессий
КАНСТАНЦІН КУПРЫЯНАВІЧ МІТКЕВІЧ нарадзіўся ў 1921 г. у сялянскай сям’і у вёсцы Вечатарова (Заходняя Беларусь). У 1939 г. бацька яго («серадняк») быў раскулачены. У 1943 г. сын абзавёўся сям’ёй, а ў 1946 г. арыштаваны органам! НКУС невядома за што ! без суда І следства сасланы на Поўнач. Пасля турмаў — лагеры, у якіх прайшоўусе круг! ГУЛАГаўскага пекла. У 1953 г., дзякуючы смерці Сталіна, вызвалены з няволі датэрмінова. У 1976 г. рэабілітаваны. Жыве ў Стоўбцах.
«ОСОБЫМ СОВЕЩАНИЕМ ГОРОДА МОСКВЫ...»*
Далёка не ўсякаму чалавеку лес наканаваў гладкія сцежкідарожкі. Ох, як многа людзсй блукае па жыцці выбоістымі каляінамі, пакуль выб’юцца на больш-менш роўны шлях. Гэтак і мне ў маладосці выпала нялёгкая, камяністая дарога. Усяго хапіла: нястачы і голаду, цяжкай працы з маленства, ваеннага ліхалецця, несправядлівасці і незаслужанай крыўды з боку савсцкага ўрада, дзякуючы якому я спазнаў усе жудасці сталінскіх лагераў.
Нарадзіўся я ў 1921 годзе ў сям’і «сярэдняка» ў вёсцы Вечатарова ў старэнькай хатцы, ад даўнасці парослай зялёным мохам, накрытай саломай. Бацька Купрыян меў 22 гектары зямлі. Жылі мы тады пры панскай Польшчы. 17 верасня 1939 года нашу Заходнюю Беларусь акупаваў Савецкі Саюз, і пачалося новае жыццё. Мой бацька стаў лічыцца «кулаком».
У 1943 годзе я ажаніўся з настаўніцай М. В. Ажырэвіч (дзявочае прозвішча). Пражыў я з жонкаю да 1946 года, з’явілася на свет двое дзяцей: сын Ваня і дачка Зося. Жылі ў радасці і ў шчасці. Але гэту радасць парушылі «госці» ў форме НКУС. У 1946 годзе жнівеньскай ноччу застукал! ў дзверы майго дома. Я адчыніў, увайшлі двое ваен-
* «Здравый смысл», 1997, № 21. (Матэрыял прадстаўлсны рэдакцыяй інфармацыйнага бюлетэня «Рэха ГУЛАГа».).
ных і сказалі: «Вы арыштаваны». I павезлі мяне на возе, запрэжаным канём, у горад Стоўбцы і кінулі ў турму. (Цяпер там музычная школа.) Назаўтра без суда і следства мяне і іншых арыштаваных пагрузілі ў вагоны-цялятнікі і павезлі на поўнач, у Ленінград, у знакамітую турму «Кресты». Там мяне пратрымалі каля тыдня — і зноў у цягнік, у Петразаводск. На апошняй станцыі Пяжэва Сельга дзверы вагонаў адчыніліся, і мясцовае начальства аб’явіла, што нас прывезлі на вольнае пасяленнс. Прабыў я там каля шасці тыдняў, і з гэтай ссылкі ўцёк дамоў, і стаў хавацца ад НКУС. У 1949 тодзе выйшаў з падполля, у хуткім часе мяне зноў арыштавалі і адвезлі ў Баранавіцкую турму. Там трымалі амаль паўтары гады, пасля ў калідоры прачыталі прысуд: «Особым совещанием города Москвы за побег с вольного поселения вы осуждены сроком на шесть лет лагерей». I пачалася гулагаўская дарога. Першай перасыльнай турмой была Аршанская, даволі-такі знакамітая, яна запомнілася мне надоўга — не з добрага боку, вядома. Па турэмных калідорах бегалі напаўголыя дзеці, не знаходзячы сабе месца. Іх мацеркі зачынены ў камерах. Пусціць туды дзяцей немагчыма, бо яны там, у страшэннай цеснаце, проста не выжывуць. I толькі чую дзіцячыя слёзныя крыкі:
— Мама! Мамачка!
I жаночае мацярынскае галашэнне:
— Дачушачка! Дочухна, дзе ты?!
Гэтыя галасы пякучым болем урэзаліся ў маю памяць на ўсе жыццё.
Мінула два тыдні, і нас, каля двух тысяч зэкаў, аднойчы ноччу вывялі з турмы, паставілі ў калону, адвялі на вакзал і пасадзілі ў вагоны-цялятнікі. Павезлі на Маскву. Што такое «падарожжа» зняволеных па чыгунцы, якая гэта пакута — не апісаць. «Пайка» — хлеб і сухая рыба, дужа салёная, і 20 літраў вады на вагон, на сотню чалавек. Ох, вада, вада! Хто тады яе піў, той пазнаў ёй цану, бо нам выпадала піць па кроплі. На кожным прыпынку мы прасілі толькі вады. На адной станцыі на нашы просьбы адчыніліся дзверы, у вагон улез суправаджаючы ў форме ваеннага і, трымаючы ў руках вялізны малаток з доўгай ручкай, пачаў біць усіх, каго папала, гэтым малатком. Нацешыўшыся пабоямі, ён, нарэшце, апынуўся ля дзвярэй і з нянавісцю сказаў: «Ну што, напіліся, контра?» — і зачыніў за сабой дзверы.
КНІГІ ОНЛАЙН
