КНІГІ ОНЛАЙН

Деды: дайджест публикаций о беларуской истории

Выпуск 14

Выдавец: Харвест

Памер: 320с.

Мінск 2014

103.2 МБ

Вовторых, книгоиздатель стремился к ретрансляции заброшенной нацио­нальной традиции, значительный пласт которой был под строгим запретом или просто забыт:
«Вообще было обращено мною внимание соответствующих редакций на литера­турное наследие беларуского народа, на то наследие, которое не по вкусу многочис­ленным «кураторам».
Так, он «горячо» поддержал идею Ивана Чигринова напечатать сборник рас­сказов «маладнякоўцау», издать произведения Язепа Дылы (которые последний раз выходили в 1926 г.), Винцента Каратынского, опубликовать подборку стихов Алеся Гаруна (последний раз в БССР они вышли в 1946 г.). Началась подготовка переиздания произведений Владислава Голубка и Максима Горецкого. К этому ряду надо отнести повесть Василя Быкова «Мертвым не больно», которую уда­лось включить в собрание произведений писателя после долгого и напряжен­ного противостояния с цензурой. В амбициозных планах издателя было пере­издание «Библии Русской» Франциска Скорины и «Матчынага дара» А. Гаруна.
Наконец, немаловажным направлением его деятельности стало стремление обеспечить полноценную (насколько возможно) связь беларуской культуры с ми­ровой (в первую очередь — западноевропейской). Хорошо известен факт, что одной из важнейших характеристик культуры БССР была ее почти полная изо­лированность даже от литератур стран социалистического блока, не говоря уже о «буржуазном Западе», чьи достижения приходили в тогдашнюю Беларусь почти исключительно через посредничество русской культуры. Уже в январе 1982 г., подводя итоги предыдущего года, М. Дубенецкий записал: «...улучшены условия издания переводной литературы» (создана дополнительная редакция переводной литературы и новый альманах «Братэрства»). В 1982 г. в беларуской печати появились произведения Уильяма Шекспира, РайнераМария Рильке и некоторых других зарубежных авторов.
Не вполне благонадежно выглядело стремление М. Дубенецкого к налажива­нию контактов с зарубежными издательствами (например, с английским «Mac­Donald Education Ltd»). Первую попытку издать на беларуском языке ряд книг этого издательства сделал еще предыдущий директор «Мастацкай літаратуры» М. Ткачев, но ее фактически заблокировали в контрольных инстанциях. Тем не менее, в 1981 году М. Дубенецкий возобновил прежнее соглашение. В целом же более половины всех книгоиздательских договоров в БССР, благодаря его ак­тивности, пришлось надолго «Мастацкай літаратуры».
Противоречила партийным установкам и кадровая политика М. Дубенецкого. Дело не только в том, что он принял на должность заведующего редакцией Ва­лентина Рабкевича (19371995), одного из фигурантов дела так называемого «Академического центра». Он не обращал внимания на необходимость выдер­живать надлежащее количество членов КПБ среди всех сотрудников издатель[193]
ства, а некоторых новых работников характеризовал как «ярых беспартийцев» (Семен Букчин, Геннадий Киселев, Язеп Лецка, Арсень Лис, Рыгор Семашкевич, Михась Тычина).
Обойти цензуру удавалось далеко не всегда. И если повесть В. Быкова после долгих усилий все же появилась в его собрании сочинений, то пьеса Янки Купалы «Тутэйшыя», запланированная к печати в 1982 году в составе нового аль­манаха «Спадчына», была вовремя замечена в Главлите и весь альманах запре­щен. Несмотря на намерение все же «добиваться издания пьесы», ее так и не уда­лось напечатать до конца 1980х годов. Не дошли до читателя в запланирован­ный год также избранные произведения Владислава Голубка, был удален из издательских планов Франциск Скорина.
В топографии беларуской советской культуры, как она преподносится М.Ф. Дубенецким, четко присутствует разделение по линии «свой — чужой». Он не­однократно высказывает чувство солидарности с Алесем Рязановым, Василем Быковым, Алесем Адамовичем, Владимиром Короткевичем, Николаем Улащиком и некоторыми другими. В этом смысле симптоматичны его рассуждения о возможности создания беларускими писателями аналога «Солидарности» или дифференциация членов редакционноиздательского совета, где он выделил группу «дворян» (Иван Шамякин, Геннадий Буравкин, Андрей Макаёнок, Иван Науменко, Пимен Панченко и др.) и противоположную им «пятерку» (Василь Быков, Алесь Адамович. Янка Брыль, Рыгор Бородулин, Роман Соболевский) — творцов, еще не удостоенных официальных званий и должностей или удостоен­ных, но «неискренне», с целью их «приручения».
Критерии могли быть и другие (например, когда Иван Чигринов рассказал М. Дубенецкому о том, что в своих романах показал эмигрантского поэта Моисея Седнёва как положительного героя, то «он сразу вырос в моих глазах»).
Что касается лагеря оппонентов, то в дневниках М. Дубенецкого описан весьма показательный в этом отношении случай — передача издательских дел в апреле 1986 года новому директору Анатолю Бутевичу. Преемник М. Дубенец­кого не понял его планов публикации произведений Алеся Гаруна, ссылаясь на его антисоветизм и цензурный запрет. «Я учу его, как обойти цензуру, а он только знает, что ей надо подчиняться», — разочарованно отмечает в своих мемуарах М. Дубенецкий.
Еще один момент, на который стоит обратить внимание (он касается не только М. Дубенецкого, но и фигур, рассмотренных ниже), — особенности вос­приятия масштаба идеологических нарушений, допущенных М. Дубенецким. Се­годня мы невольно сравниваем их с образцами московского или киевского дис­сидентства и не считаем достижения минских культурниковинакомыслящих до­стойными внимания. Но в самом Минске в 1980х г. действовала другая «оптика», обусловленная общим контекстом «послушной республики». Сквозь нее С. Пав­лов, например, мог вполне всерьез сравнивать «Спадчыну» М. Дубенецкого и знаменитый «Метрополь» группы московских авторов (надо думать, именно в соответствии с такой логикой усилия Нила Гилевича по защите беларуского языка позволяли считать его «националистом номер один» в БССР, и т.д.).
Анализ деятельности М. Дубенецкого вызывает вопрос о внутренней логике функционирования советской культуры, которая часто неверно воспринимается [194]
как эманация власти. Такое представление полностью игнорирует роль лично­сти в осуществлении культурного производства. Между тем, примеры культур­нической инженерии (речь идет прежде всего о беларуском контексте), направ­ленной против базовых идейных и эстетических компонентов советской куль­
туры, не ограничиваются только личностью М. Дубенецкого.
Другой пример, который нельзя не привести, — Николай Ермалович (1921— 2000) и роль, которую он сыграл в беларуской советской культуре. Обычно он воспринимается как один из крупнейших беларуских диссидентов. А между тем он часто печатался в официальной печати. Особое значение имеет его статья в журнале «Неман», которая рассматривалась автором и близкими к нему кругами как юбилейный материал — к празднованию тогда частью интеллигенции «Ты­сячелетия Беларуси». Обратившись к этому очень важному тексту, можно убе­диться, например, что тезис Юрия Вашкевича — «не только слова контролиро­вались, но и образы, интерпретации, сами интонации или другие параметры вы­
сказывания» — требует определенных уточнений. Очевидно, многое зависело
от каждого отдельного функционера, как в случае со статьей Н. Ермаловича: ее от­казались печатать в «Полымі», но благо­даря Алесю Кудравцу опубликовали в пе­реводе на русский язык в «Немане».
В контексте, связанном с усилиями М. Дубенецкого придать беларуской культуре большее разнообразие, используя допу­стимые средства, необходимо рассматри­вать и фигуру Владимира Короткевича (19301984). Его особое положение среди беларуских писателей широко известно. Первый этап творческого пути писателя
Вл. Короткевич в молодые годы
(приблизительно 19581974 гг.) отмечен неприятием со стороны официальных идеологов, осуждением в печати его произведений, которые занимали марги­нальное положение в беларуской советской литературе. Так, осенью 1963 года был рассыпан набор его повести «Дикая охота короля Стаха»; двадцать лет ждал выхода отдельной книгой роман «Леониды не возвращаются к Земле».
Между тем, В. Короткевич имел большой успех как литератор. Его деятель­ность, как и деятельность М. Дубенецкого, подчинялась представлению о соци­альной значимости литературы в частности и культуры вообще. «Роман... про­читает ну десять, ну двадцать тысяч человек. А хороший фильм посмотрят мил­лионы», — обосновывал В. Короткевич свою ангажированность в кинематографе. Как и другим писателям, В. Короткевичу приходилось согла­шаться с цензорами, редактировать свои произведения, чтобы они попали в пе­чать. Заметим также, что пример В. Короткевича выявляет свойственную выде­ленному выше второму типу внутренней эмиграции особенности: он фактически отказался от попыток занять какуюлибо влиятельную должность в иерархии со­ветской культуры.
Возможность сопоставления В. Короткевича и М. Дубенецкого заключается в исключительной популярности его романов, которые были явно отчуждены
если не от эстетики, то от проблематики остальной части беларуской литера­туры соцреализма. Творчество В. Короткевича достаточно точно соотносится с несоветской национальной культурной традицией (творческий доделок писа­теля справедливо характеризуется как «нестандартный» на общем фоне). Сам он воспринимался обществом (наряду с В. Быковым) как главный нарушитель спокойствия в республике, но, тем не менее, оставался вполне лояльным совет­ским гражданином, о чем специально говорит Адам Мальдис. Это же подтвер­ждает и Сергей Дубовец, который вспоминает, что участники студенческих груп­пировок начала 1980х годов так и не нашли общего языка с В. Короткевичем.
Дальнейшая судьба творческого наследия этого творца (например, призна­ние его «пророком» со стороны товарищества «Тутэйшыя») еще раз свидетель­ствует, что культурные артефакты не могли иметь однозначного прочтения и легко переосмысливались, приобретая новое звучание и изменяя культурную ло­кализацию. Так В. Короткевич, адекватный (с определенными оговорками) со­ветский классик, был преобразован в пророка новой, принципиально нонкон­формистской (или даже враждебной применительно к классическому совет­скому наследству) литературы.