КНІГІ ОНЛАЙН

Ад Скарыны і Фёдарава — у XXI стагоддзе

Адам Мальдзіс

12+

Выдавец: Чатыры чвэрці

Памер: 208с.

Мінск 2018

66.91 МБ

Конечно, я не могу вот так с ходу объявить ошибочной (бывают же случаи описки) метрическую запись, но не могу и не верить са­мой пани Элизе, личности по натуре дотошной. Уж она, а тем более ее мать, наверное, знали год рождения... Такие сомнения беспокоят меня уже свыше полувека — с тех пор, когда в пятом номере жур­нала «Работніца і сялянка» за 1960 год была помещена моя первая статья об Элизе Ожешко, после чего я отзывался в печати уже на каждую значительную публикацию о ней в Беларуси, Польше и Рос­сии. Не знаю, как для кого, а для меня, наверное, останутся юбилей­ными оба года — уходящий и наступающий.
Многоязычное детство
Будущая писательница выросла в довольно богатой шляхет­
ской семье Павловских, которой принадлежали, кроме усадьбы в Мильковщине, соседние деревни Хоневичи и Тара­сюки, насчитывающие 165 мужских душ. Отец Элизы и ее стар­шей сестры Клемуни служил гродненским уездным судьей, слыл вольтерианцем. Рано умер, оставив после себя богатую библио­теку. Мать, женщина видная и властная, воспитанием дево­чек не занималась, говорила с ними, как и гувернантка, только по-французски. Благодаря домашним учительницам Элиза очень рано научилась читать по-польски, в первую очередь патриотиче­скую поэзию своего земляка Юлиана Немцевича, и сама пробовала писать «взрослые» рассказы.
Уже в раннем детстве Элиза понимала, что наряду с усадьбой, говорящей по-французски и по-польски, наряду с соседней почто­вой станцией, где часто звучала русская речь, рядом существуют крепостные деревни, отличающиеся языком. Ей часто удавалось присоединяться к крестьянским детям, включаться в их игры, пере­нимать их речь. Об этом свидетельствует такое место в ее «Мему­арах»: «Как раз тогда я услышала мужицкие сказки, которые умел рассказывать Франук, и научилась немного говорить по-белорусски, ибо мои друзья разговаривали между собой на этом языке, а ко мне обращались по-польски».
Зрелость мысли
М альнейшие десять лет своей жизни Ожешко прожила в отдалении Ж от дома, от Гродненщины: училась, притом легко и настойчиво, ' ' в варшавском монастырском пансионе. Вернувшись в Мильковщину, чувствовала себя одиноко, ибо старшая сестра умерла, а мать, повторно выйдя замуж, вела светский образ жизни. Поэтому, особенно не раздумывая, дала согласие на первое же брачное пред-
ложение галантного шляхтича Петра Ожешко, приехавшего из-под полесского Дрогичина. Шестнадцатилетнюю девушку не смутило, что он был гораздо старше ее, а будущее, признавалась она в тех же «Мемуарах», казалось ей игрушкой. К тому же из Мильковщины Элиза везла с собой в Людвиново, имение мужа, богатую библио­теку, картины, знакомую с детства мебель. И это было необычное приданое для тех времен, когда выше всего ценились земельные на­делы, крепостные и деньги.
Но беззаботная жизнь продолжалась в Людвиново недолго. Муж оказался человеком недалеким, убежденным консерватором, основное время проводил на охоте. Поэтому Элиза зачастила в соседние имения: Жуков в Папино, Русецких в Грудковичах, где находились серьезные библиотеки и как раз велись жаркие споры о необходимости отмены крепостного права. Сначала она оста­валась только заинтересованной слушательницей, потом сама включилась в споры, опираясь на труды французских и польских просветителей, доказывала равенство всех людей. Пользу при­носили также откровенные беседы с младшим братом мужа Фло­рианом — выпускником Петербургской медико-хирургической академии, тесно связанным с российской революционной органи­зацией «Земля и воля».
В итоге Элиза Ожешко стала внимательнее присматриваться к жизни местных крепостных. В ее воспоминаниях мы находим такие строки: «...каждый раз, когда я, выйдя за ворота дома, ви­дела в тумане крестьян, шедших в поле за сохой, и слышала их протяжное покрикивание на волов, мне становилось так грустно и так было жалко этих людей, что не могла воздержаться от слез. Я ощущала тогда странное желание пойти в этот туман, на эти поля, подойти к этим темным, согбенным, тяжело шагающим за сохой фигурам и совершить... я сама не знала, что? — сказать им что-то, пожать им руку?»
Во времена отмены крепостного права и подготовки к восста­нию Элиза Ожешко начала последовательно защищать интересы крестьян, доказывать, что национальные вопросы следует связы-
вать с социальными. Крестьян-полешуков в 1863 году оказалось довольно много в повстанческих отрядах, которые сформирова­лись в глухих лесах над рекой Темрой, притоком Ясельды, при участии Флориана Ожешко, Жуков и Русецких под командованием отважного Ромуальда Траугута, жившего в недалеком Острове и учившего инсургентов военному мастерству. Элиза доставляла в лагерь секретные сведения о дислокации царских войск, а также собранные в окрестностях продукты питания, перевязочные материалы и белье. Наконец, она спасла после локального пора­жения на своей повозке раненого Траугута, помогла ему добраться с фальшивым паспортом до Варшавы, чтобы там он с великим опозданием возглавил все повстанческие силы Польши, Литвы, Белоруссии и Украины.
За все содеянное царские власти жестоко расправились с Ожешками: Флориан был арестован и сослан в Пермь, Петра также арестовали с конфискацией имения (все понимали, что это месть за активные действия жены), а самой Элизе пришлось вер­нуться в родную Мильковщину и потом, когда прекратились пре­следования и был получен развод, надолго поселиться в Гродно. По­лесские же впечатления легли в основу ее первого художественного произведения — правдивого рассказа «Картинка из голодных лет», а затем романа «Пан Граба» и сборника рассказов Gloria victis («Сла­ва побежденным»). А в мемуарах писательница так оценит шесть лет, проведенных в Людвиново: «Мысленно я привыкла ту эпоху называть своим университетом. И на самом деле (...), там я прошла высшую школу огромнейших наблюдений, общественных и эстети­ческих впечатлений».
Продав после смерти матери усадьбу в Мильковщине и купив за вырученные деньги просторный деревянный дом в Гродно, Элиза Ожешко постепенно сделала из этого провинциального города ли­тературную столицу всего обширного края, исторически, в память о Великом Княжестве Литовском, называвшегося тогда Литвой. Ее интеллектуальное влияние распространялось от города над Нема­ном и Вильно, где она в 1879 году небезуспешно попыталась соз­
дать собственное книжное издательство, до Минска, через который лежал ее путь в Раков — «Северные Афины» братьев Здеховских», и дальше до Могилева, Витебска и Мозыря, где объявлялись ее це­нители и вдохновители.
Ожешко и Богушевич
Наиболее впечатляющий пример духовных связей с деятелями белорусского культурного возрождения — дружба писатель­ницы с Франтишком Богушевичем, неоднократно навещавшим ее в Гродно. Очевидно, первый такой визит был нанесен осенью 1887 года. 2 ноября Ожешко сообщила их общему другу, извест­ному лингвисту Яну Карловичу, жившему тогда в Вишнево, около Сморгони: «Три недели тому был у меня хороший ваш знакомый из Вильно пан Богушевич. Очень приятно провела с ним несколь­ко часов. Он читал мне свои белорусские поэтические произведе­ния и даже дал мне их копию с отдельным стихотворением, тоже белорусским, адресованным мне или для меня. Согласитесь со мной, что это творения весьма красивые, в них заключена какаято особенная привлекательная сила. Меня очень интересует, смогут ли наши крестьяне осмыслить их, почувствовать их при­влекательность. Следующим летом попробую их читать моим зна­комым в Миневичах».
Следующее упоминание о приезде белорусского поэта в Гродно имеется в письме тому же Яну Карловичу от 22 февраля 1888 года: «Был у меня недавно г. Богушевич и читал мне только что напи­санную по-белорусски сказку, длинную, полную фантастики, кра­сивую. Чудесный это талант. Его польские стихи слабы, но бело­русские, по моему мнению, выдающиеся. Следовало бы его изо всех сил поощрять, чтобы работал в таком направлении». Очевидно, под влиянием этих строк Карлович посодействовал, чтобы в Кракове, в типографии Анчица, увидели свет богушевичские «Дудка беларуская»(1891)и «Тралялёначка»(1892).
Наконец, Франтишек Богушевич был гостем Элизы Ожешко, когда она 6 февраля 1892 года торжественно отмечала в Гродно 25-летие своей литературной деятельности, дольше всех задержал­ся в ее доме. Юбилярше он посвятил свое стихотворение «Яснавяльможнай пані Арэшчысе».
Между польской писательницей и белорусским поэтом велась оживленная переписка. Эдмунд Янковский, подготовивший мно­готомное собрание корреспонденции Ожешко, сообщает в третьем томе, что в ее архиве имеется «несколько его писем». Однако, несмотря на мои старания, во время нескольких научных команди­ровок в Польшу познакомиться с ними по непонятным мне причинам не смог (передоверяю это дело младшему поколению исследовате­лей). В комментариях же Янковского помещена только польская парафраза стихотворения Винцента Поля: «А czy znasz ty, bracie miody?..» («Известно ли тебе, молодой брат?..») Что же касается ответов писательницы, то они погибли, сгнив в Кушлянах, усадьбе Богушевича на Сморгонщине. Однажды, во время приезда на родину из польского Ольштына, одна из внучек поэта показала мне то место, где в 1945-м, перед выездом семьи в Польшу, закопали «бумаги деда». К сожалению, глубина была небольшая, от разницы температур стеклянная банка лопнула и рукописи истлели. Судебная экспертиза, куда обратился за помощью академический Институт литературы, смогла восстановить только две латинские буквы: ia. Но и их ока­залось достаточно, чтобы узнать почерк Элизы Ожешко. Значит, в банке находились ее письма. Потеря, конечно, невосполнимая...
Тяготение к таланту и авторитету
/Т\рантишек Богушевич оказался далеко не единственным литератором из белорусско-литовских и польских земель, I искавшим в Гродно понимания, квалифицированной оценки и поддержки. К сожалению, сведения о других посетителях писа­тельницы чаще всего весьма скупые.
Что, например, мы знаем о крестьянском парне из Ошмянского уезда Леонардо Дзядуле, нашедшем приют в доме Ожешко? Осталось только несколько строк в ее письме собрату по перу Теодору Тома­шу Ежу. Сначала, говорится там, хозяйка дома встретила незваного гостя настороженно: слишком молодой, да и окончил только народ­ное училище. Но все же попросила, чтобы «он прочитал мне свои произведения, а когда он начал — остолбенела. Талант писатель­ский неслыханный, интеллигентность, интуиция, что проникает в неизведанные миры и возносится до самых сложных абстракций не в состоянии даже назвать их, — удивительные. Некоторые кар­тинки, писанные по-русски (возможно, по-белорусски. — А. М.), если бы не цензурные условия, можно было б сразу, не стыдясь, пе­чатать». И хотя по своим убеждениям Дзядуля показался писатель­нице «коммунистом», она все же помогла ему найти работу в Вар­шаве. Там, а также на Ошмянщине, следует и нам искать следы этого неизвестного самородка.