Ядвігіна Ш.
Выбраныя творы
Ядвігіна Ш.
Выдавец: Мастацкая літаратура
Памер: 410с.
Мінск 1976
Игра началась. Признаюсь, о продолжительности ее я не имел никакого понятия. Как мне казалось, несколько минут спустя я услышал роковое:
— Шах—мат! Раз!
Поставили новую партию. Едва я успел сделать несколько ходов, как прозвучали опять роковые для меня слова:
— Шах—мат! Два!
Дрожащими руками расставлял я свои фигуры для третьей схватки. Глаза моего партнера горели теперь каким-то особенным блеском, и, не знаю почему, они приковывали к себе мой взор, а на шахматную доску я мало обращал внимания; и вот среди глубокой тишины раздалось спокойное и совершенно равнодушное:
— Шах—мат! Три!
Холодный пот выступил у меня на лбу. Приступили к следующей партии. Беспокойная мысль моя не в состоянии была работать: фигуры передвигались машинально дрожащей рукой.
■—■ Шах—мат! Четыре!
Слова эти мучитель мой отчеканивал каким-то особенным, сухим, металлическом голосом, и получаемое от них ощущение равнялось уколам электрического тока.
— Шах—мат! Пять!
Теперь уж это были не слова, а расплавленное олово, капающее на мою голову... несколько раз мелькнула у меня мысль, не сам ли я сумасшедший?.. Я весь дрожал, как в лихорадке, напрягая все свои усилия, чтобы
по возможности успокоить нервы и уловить удобный момент, чтобы выхватить револьвер из рук моего палача. Но он так осторожно держал себя за все время игры, что не было никакой физической возможности обезоружить его. Что происходило в моей голове и какое было мое душевное состояние — описывать не стану... В мыслях была путаница, в душе — страх.
Не отдаю себе отчета, как проиграл я шестую, седьмую партию... как сквозь сон припоминаю себе его последние слова:
— Предупреждаю, что это восьмая и... последняя партия в моей или вашей жизни...
Как? Неужели уже последняя? Тут только я спохватился, как глупо играл все время! Вместо того чтобы по возможности затягивать каждую партию, авось вернулся бы доктор, вошел бы, быть может, служитель, я безо всякого соображения, безо всякого смысла и расчета двигал и двигал машинально фигуры!
Чего я спешил? Куда? К какой развязке? Сам, сам погубил себя!
Теперь уже поздно: не спасешься!.. Началась восьмая партия... старания затянуть ее были напрасны: противник мой делал такие быстрые ходы и вместе с тем такие ловкие, решительные, что я совсем сбился... сделал несколько глупейших ошибок, и... все пропало... конец!., конец...
— Шах—мат! В-о-семь!
Как сквозь туман, видел я направленное прямо в мою голову дуло револьвера; я начал терять сознание, но, несмотря на это, еще услышал какой-то треск... глухой, притупленный стук... Это был выстрел!.. Как это ни странно, но мне показалось, что еще до выстрела я упал и почувствовал боль...
Когда я открыл глаза, увидел себя лежащим в том же кабинете на кушетке; низко наклонившись надо мною, стоял доктор.
— Что здесь у вас произошло? — был первый вопрос его. Я рассказал, как помнил.
— Ну, отчасти я сам, Степан Иванович, виноват,— сказал он,— но это ваше счастье, что вы струсили и потеряли сознание вовремя, иначе пришлось бы теперь запеть над вами «упокой»!
Насколько я мог понять из ответов вашего любезного партнера, вы рухнулись на пол, быть может, за одну секунду до выстрела; пуля прошла мимо, возобновить выстрел он не успел: его обезоружили. Вас спасла ваша трусость!
И пошло писать: трус да трус!
Так это качество за мной и осталось во мнении общества.
Ну, посудите сами, господа, разве же это не обидно?!.
МАЛЕНЬКАЯ ПОВЕСТЬ
— Что, бабушка, нужно? — спросил г. земский начальник вошедшую в его приемную немолодую, исхудалую, бедно одетую женщину — крестьянку.
Женщина хорошо знала, что ей нужно: она много верст прошла, пока добралась до земского и за это время отлично усвоила себе все то, что и как рассказать начальнику. Положим, она и раньше, когда уже и решилась идти искать «справедливого суда», думала да шептала весь день, всю ночь, подготовляя изложение своей просьбы. Особенно удачным и убедительным казалось ей начало речи: «удава горш сіраты», или, если начальник скажет: «да ты дело, баба, говори», она и начнет: «Як толькі запелі першыя пятухі» и т. д., и т. д., все подробно, по порядку.
Но в настоящий момент, когда опа наяву увидала перед собой грозные, как ей казались, очи начальника,— все разом спуталось в ее уме, все помутилось в ее глазах, а хуже всего — это комок какой-то, который неожиданно для нее самой очутился в ее груди. Комок этот увеличивался все более и более и так сильно давил грудь, что она не могла говорить. К счастью, он скоро стаял, съежился, подкатился под горло и вдруг прыснул — рассыпался, а из глаз женщины покатились слезы... Но говорить опа еще не могла, и вместо зазубренного начала своей речи «удава горш сіраты» она с рыданием бросилась к ногам начальника.
— Да ты оставь это, пожалуйста, а лучше дело говори! — брезгливо сказал начальник.
Дело говори? Да, это знакомые ей слова! Она как бы очнулась от них, вскочила, заторопилась и сразу приступила: «Як толькі запелі першыя пятухі...»
Она рассказала все: и как запели петухи, и какой мороз был в эту ночь, и как старший сын первой жены покойного ее мужа «біў» ее, и как гонят ее из дому и т. д.,
и т. д. и кончила тем, как пришлось продать ей свою «чацвярэню» — добрую, молодую еще корову, которая давала молока «паўдайніцы зараз».
Начальник, терпеливо выслушав весь этот рассказ, стал лаконически допрашивать:
— В волости была?
— Была.
— Взятку дала?
— Нет,— довольно твердым голосом отвечала женщина.
— Да ты правду говори: дала?
— Нет,— тихо повторила опа.
■— Сколько? — спросил неожиданно начальник.
-— 10,— еще тише послышался ответ.
— Кому?
— Писарю.
— А старшине?
— И старшине 10.
— Откуда взяла?
— Корову продала ды еще пажичила.
— Что ж они тебе сказали?
— Нічога: хадзіла, хадзіла і пічога пе выхадзіла: мусі тыя — хатнія перакупілі — больш далі.
— Ну-с, голубушка, если ты писарю да старшине по
10 р. дала, то я меньше 12 пе возьму — как хочешь.
Никакие просьбы не умилостивили строгого начальника: пришлось 12 р. дать.
В назначенный день явилась женщина в волостное правление для разбора дела.
— С чем пришла, бабушка? — обратился к ней г. земский начальник.
При виде этой женщины и у г. писаря, и у г. старшины что-то ёкнуло и засосало под ложечкой.
— Як толькі запелі першыя пятухі,— начался рассказ...
Но на этот раз г. начальник как-то круто повернул
дело и, не дав женщине высказать все по порядку, несколькими вопросами, касающимися только дела, закончил разбор его. Наконец хлопоты этой женщины увенчались успехом: дело ее было выиграно.
Счастливая, в пояс откланявшись и благословляя своих заступников, она хватилась уже за дверную ручку, как вдруг начальник ее остановил.
— А ты вот что скажи нам, милая, еще: с чем станешь хозяйничать? Есть ли у тебя скот? Деньги?
— Нічога няма,— боязливо озираясь, отвечала женщина.
— Плохо, плохо,— как-то задумчиво произнес начальник и потом вдруг обратился к писарю и старшине:
— А что, господа, я думаю, наш долг помочь этой женщине: я даю 12, а с вас на сей раз достаточно будет по 10 рубликов. Ну-с, раскошеливайтесь,— закончил он.
И эта цифра 10, и тон, каким говорил начальник, и его взгляд — и писарю, и старшине показались настолько странными и многозначительными, что они, изобразив из себя сначала знаки вопросительные, затем «удивительные», переглянулись между собой и... положили па стол по 2 золотых...
Вот и конец моей повести; если же вас, читатели, интересует дальнейшая судьба некоторых ее героев, то могу прибавить пару слов.
Г. писарь (не ручаюсь), весьма возможно, что и в настоящее время пишет, но уже не в этой волости.
А г. старшина? — г. старшина хотел было отказаться от тяжелых своих обязанностей, но г. земский начальник сумел его убедить остаться пока, мотивируя это тем, что, пожалуй, еще окажутся нужды в добровольных, конечно, со стороны г. старшины пожертвованиях...
Злые языки говорят, что для г. старшины это будет чем-то вроде «чистилища»...
Что за вздор! Судите сами, господа: службу под таким начальником разве можно назвать чистилищем?? Да ведь это прямо-таки... ад!!.
МУСТАФА
Года два тому назад на улицах города В. я не раз в хорошую, сухую погоду встречал почтенную с симпатичным лицом старушку лет семидесяти, медленно прогуливающуюся под руку с молодым статным восточного типа рядовым.
Он ее величал барыней, она его — Мустафой.
Случайно я с ними познакомился.
Ни пороха, ни даже самовара, я уверен, Мустафа никогда бы не выдумал, но так уж на роду ему, надо полагать, было написано, что все его любили.
Любила даже его капризная старушка барыня Элеонора Александровна, мать холостяка-капитана, у которого Мустафа был в денщиках.
Не уживались как-то прежние денщики у капитана; сам-то капитан ничего: со всей своей ротой жил он в таких ладах, как ни один из его товарищей сослуживцев.
В сущности и барыня была предобрая женщина, но (как обыкновенно бывают в таких годах старушки) капризная, придирчивая, требовательная, что и служило поводом для всевозможных недоразумений в их маленькой семье.
В первый день, когда определен был Мустафа денщиком, он получил от своего капитана подробную инструкцию относительно своих обязанностей, главным образом относящихся к бдительному присмотру и уходу за старушкой барыней.
Все занятия были распределены по часам: чай, порошки, котлетка, сон, прогулка и т. д.
— Понял, Мустафа? — спросил капитан, окончив свою лекцию.
— Так точно, ваше выск-родие.
— Исполнить сумеешь, братец?
— Рад стараться, ваше выск-родие.
С утра следующего дня капитан ушел на занятия. Лйустафа засуетился возле своей новой барыни.
Чай прошел мирно; завтрак с грехом пополам; но когда пришло время принимать порошки барыне, вышли крупные недоразумения.
Дело в том, что, несмотря на преклонные лета, здоровье старушки более нуждалось в правильном питании, чем в порошках и микстурах; но, грех таить, любила она посещение докторов, любила собирать рецепты, покупать всевозможные лекарства, а принимала их лишь в крайнем случае, т. е. когда сын при этом присутствовал; в остальных же случаях поданное денщиком лекарство значилось лишь принятым, на самом же деле попадало оно чаще всего в умывальный таз, за окно и т. п.
КНІГІ ОНЛАЙН
