Ядвігіна Ш.
Выбраныя творы
Ядвігіна Ш.
Выдавец: Мастацкая літаратура
Памер: 410с.
Мінск 1976
На сей раз дело приняло совсем иной оборот
Мустафа, подав порошки, стал в выжидательную позицию.
— Ступай на кухню,— подозрительно взглянув на денщика, отозвалась старушка.
— Успею, барына,— порошки глотать надо.
— Тебе, что ли, глотать? — сердито отозвалась барыня.
— Никак нет, барына: тебе барин велел глотать.
— Да как ты смеешь рассуждать! — пошел на кухню, говорят тебе! — кипятилась старушка, желая избавиться от бдительного ока денщика для своеобразного употребления лекарства.
— Порошки глотать надо,— невозмутимо настаивал Мустафа.
— Ах ты, грубиян! — закричала старушка,— вот тебе порошки, вот! Понял?! — и, скомкав капсулю, она бросила ее под ноги денщику.
■ — Я-то понял,— спокойным голосом отозвался Мустафа,— да как это ты, барына, не понимаешь: тебе же больно, а не мне; глотать, значит, надо,— и он отправился за новой дозой порошков.
Неизвестно, чем бы кончилось дело, если оы в это время ие появился капитан.
Мать стала жаловаться на Мустафу за грубость; Мустафа жаловался на барыню за ослушание.
Привыкший к подобным сценам, капитан замял коекак это дело.
Пообедав, он опять отправился на занятия, а недовольная разбором дела старушка разнервничалась и слегла, охая, в постель.
Мустафа был в отчаянии: он считал себя виновником болезни барыни.
Сняв сапоги, он тихонько подкрался к спальне и стал за дверью.
За каждым горьким оханьем барыни следовал глубокий, тяжелый вздох денщика.
— Кто там? — услышав вздохи, спросила старушка.
Мустафа вылез из-за двери. На лице его были такая озабоченность, такое страдание, что Элеонора Александровна не решилась прикрикнуть на него.
— Что нужно? — спросила она.
■— Дозволь, барына, говорить.
— В чем дело? Случилось что-нибудь?
— Случилось, барына, худое дело: вот ты серчаешь на меня — тебе больно, барыну смотреть будет больно, мне больно... дозволь питья приготовить...
— Какого питья?
■— Трава у меня есть, барына, такая: что ни болезнь — напар травы и пей,— здорова, неприменна здорова будешь.
— Что же это за трава? — уже более ласковым тоном, заинтересовавшись новым лекарственным средством, спросила старушка.
Ободренный Мустафа разглагольствовался.
-— Такая трава: пить будешь — здорова будешь. Моя мать,— вздохнув, точно застонав, продолжал Мустафа,— дала мне такую траву.
В ауле у меня мать есть... далеко-далеко... одна она осталась... старая-старая... не годами старая — горем старая... были у нее дети... много их... всех в землю закопала... один сын остался (как она любит его!)... отобрали и этого, сюда прислали... тебе, барына, служить... ты не серчай, барына, ты похожа на мою мать: глаза такие, рост, волосы седые-седые...
Моя мать говорит: «Мустафа, Мустафа, берегись молодых женщин — полюбишь — зол станешь — мать забудешь... сердце —что настрадалось, глаза — что наплакались, волосы — что поседели — найдешь такую — она будет похожа на твою мать — такую люби... добр, Мустафа, будешь: мать вспомнишь...»
— Ты любишь свою мать, Мустафа,— это хорошо, очень похвально,— уже дружелюбным голосом, забыв охать, отозвалась барыня.
— Добрый сын любит добрую мать; твой сын тебя любит — он добрый, его все любят... его нельзя огорчать: болеть, барына, не надо — я тебе питье приготовлю.
— Хорошо, Мустафа, после,— завтра; теперь спать буду.
— Спать будешь? спать?—допытывался Мустафа,— значит, тебе не больно? Вот это хорошо, очень хорошо! — радовался он. — Спи, барына, спи — здорова будешь — капитан рад будет.
И денщик, приблизившись к своей барыне, набожно осенил ее крестным знаком и тихонько вышел из спальни...
Жизнь как бы изменилась в этой маленькой семье. Капитан не мог надивиться и нарадоваться той перемене, какую он заметил в последующие дни в отношениях своей матери к Мустафе.
Она не только более не жаловалась сыну на Мустафу,
по даже в случае каких-либо упущений со стороны денщика по службе защищала его.
Старушка поняла и оценила эту добрую, простую душу; в особенности его любовь и привязанность к матери служила ей как бы ручательством, что на такого человека можно положиться. Капитан в свою очередь убедился, что сиделка не будет настолько предана и заботлива для его старушки матери, как Мустафа, и он, уходя на свои занятия, был совершенно покоен.
Они не ошибались.
Мустафа, несмотря на свою фамильярность, доходившую до того, что не только старушку, но и своего любимого капитана позволял себе иногда журить,— столько выказывал попечения и заботливости об их здоровье и удобствах, что барыня, как-то неожиданно для самой себя, стала не только слушаться своего денщика, по, как ни странно,— чуть ли не побаиваться его.
Любимые, например,— но воспрещенные ей доктором,— соленые грибки старушка ела тайком от Мустафы.
Предназначенную, но недоконченную на завтрак котлетку барыня незаметным образом заворачивала в бумагу, а услужливая собака Нептун с удовольствием при первом удобном случае уничтожала следы преступления своей г-жи.
Но не всегда удавались такие проделки: Мустафа был зорок на все мелочи — в особенности в гостях: он, нисколько не стесняясь присутствием офицеров, частенько заглядывал в столовую, наблюдая, что и сколько съедает его барыня; ровно же в 10 часов вечера самым бесцеремонным образом появлялся Мустафа с накидкою в руках в комнате и, не спрашивая — хочет или нет, одевал свою барыню и увозил домой.
— Спать барыне пора,— пояснял он всем,— капитан приказал.
Все знакомые капитана не только привыкли и прощали эти оригинальные выходки Мустафы, но и сердечно
его любили. В среде их сложилась даже что-то вроде поговорки, употребляемой ими при всяком удобном случае: «.. пожалуйте, господа,— сам Мустафа разрешил...»
Грозовые тучи скоплялись над горизонтом нашей родины...
Они группировались в такие фантастические, причудливые формы, что никто не мог предугадать их последствий...
Грянул гром, а молния своею кровавой лентой, озарив десятки тысяч верст, начертала одно слово: война!!
Гул земной заглушил гул небесный!
Плутон потерял счет своим посетителям...
В начале войны, как известно, многие офицеры и рядовые, памятуя войну с Китаем, записывались в охотники. Поступили бы герои моей повести — капитан и Мустафа, не имей они старушек — матерей, в добровольцы —не знаю; по война беспощадна: когда не стало охотников, офицеры стали тянуть жребий; одним из первых жребий пал на нашего капитана.
Отчаяние матери, прощание их описывать не стану.
Он уехал, пристроив мать свою у родных.
А Мустафа?
Мустафа опять попал в денщики — на сей раз к бойкой молодой барыньке-хозяйке, жене военного врача...
Там были и дети, и цыплята, и утки, и коровы, и лошади.
Мустафа очутился и нянькой, и хозяйкой, и лакеем, и поваром, как и другой его сослуживец денщик Никанор.
Грустил Мустафа, по дело свое исполнял бойко.
Никто, как Мустафа, не умел быть такой послушной лошадкой у детей Екатерины Павловны; никто, как тот же Мустафа, не кормил так здорово и экономно цыплят, уток и проч. Никто, как опять же Мустафа, не жарил так яичницы, этого непременного блюда к закускам для ежедневных почти гостей доктора.
А помимо всего этого, доставались Мустафе частые
нахлобучки от барыни: он часто позволял себе высказывать свои личные мнения, и притом таким фамильярным тоном, что нервная Екатерина Павловна, желая проучить Мустафу, отправила его под ружье.
Ружья дома не оказалось: пришлось Мустафе шагать версты три в лагери с запиской барыни.
Между тем с уходом Мустафы в доме доктора все пошло вверх дном, в особенности хозяйственное отделение: пернатое царство куда-то разбрелось; коровы и лошадь были голодны, и как ни суетился Никанор,—• ничто не помогало.
— Ступай мне сейчас в лагери,— закричала рассердившаяся барыня,— доложи офицеру, что я прощаю этого дурака Мустафу, и живо возвращайтесь оба назад.
Часа через два вернулся Никанор, но один.
— Где же Мустафа,— накинулась барыня.
— Так что под ружьем, барыня.
— Как под ружьем? Ведь я велела его отпустить! Докладывал?
— Так точно, докладывал, так что, значит, их благородие не отпускают три дня, сказывали, каналью Мустафу эту самую, значит, продержать так что за ослушание, значит... записку-с прислали...
Письмо заключало в себе лишь несколько строк:
«Милостивая Государыня!
Немалый грех совершил, очевидно, Мустафа, если для искупления его Вы сочли нужным прислать даже в лагери.
В военное время дисциплина должна быть особенно строгая, и потому Мустафа пробудет здесь в наказание три дня. При всем моем желании иначе иступить не могу. С почтением А. Нев...».
В письме чувствовалось больше пропни, чем негодования, но Екатерина Павловна, чтоб не попасть в более неловкое и комичное положение, решила, скрепя сердце, прождать назначенный срок
Какое же постигло наказание бедного Мустафу?
Какова жизнь денщиков у Екатерины Павловны и каков присланный под ружье Мустафа,— известно было многим офицерам, а потому ему приказано было в продолжение трех дней гулять, спать, сходить в баню, не попадаться кому не следует на глаза, словом... отдохнуть, и только.
Вернувшись на четвертый день, Мустафа, как ни в чем не бывало, принялся с обычным ему усердием за работу.
Опять исполнял он с удивительной терпеливостью роль няньки, так же ревностно принялся за домашнее хозяйство и так же удачно жарил к закускам неизменную яичницу.
Ах, эта яичница! Кто мог думать, что именно она будет роковою в судьбе нашего героя?! А между тем это было так.
Был ли тогда какой-нибудь особенный день, или были особенные у доктора гости, но приготовленные для них закуски были именно особенные, а главное, что смущало денщиков,— ни слова не вспомнила барыня о яичнице, тогда как она составляла всегда первое блюдо на всех приемах.
Лишь только собравшиеся гости уселись за стол, Мустафа с Никанором составили совет, на котором пришли к такому заключению: раз такие важные гости, такие важные закуски, как же не быть такому важному блюду, как яичница?
Быть может, барыня забыла сказать; да, впрочем, тут и забывать нечего: известное дело — яичница всегда нужна.
Засуетились Мустафа с Никанором, и, к чести их будь сказано, яичница, как говорится,— в един миг была готова.
КНІГІ ОНЛАЙН
