КНІГІ ОНЛАЙН
Аўтаматычна згенераваная тэкставая версія, можа быць з памылкамі і не поўная.
“Давно известно, что власть развращает. Абсолютная власть развращает абсолютно”, — заметил Милован Джилас о феномене Сталина-Тито-Мао и прочих социалистических монстров. При всем разнообразии типажей — от кровавого Пол Пота до либерального Эдварда Терека, от Ким Ир Сена, первым из коммунистических диктаторов додумавшегося до династичекого завещания и наследования власти, до “штрейкбрехеров” “пражской весны” Г.Гусака, А.Индры, Й.Ленарта, В. Биляка. — на каждом некий родовой знак, роковая мета, выдающая ущербность нравственную. Ее не сбыть и не смыть ничьими усилиями. Тем паче Эдуарда Лимонова, увидевшего в диктаторской чете Чаушеску — кого бы вы думали? — Ромео и Джульетту XX века. Не могу не продолжить логически ряд, подсказав писателю другие пары: Гитлера и Эву Браун, Муссолини и Клару Петаччи... Если не политическим цинизмом, то в лучшем случае нравственной неразборчивостью возможно объяснить излюбленный мотив бывшей партийной и нынешней национал-патриотической прессы, до неузнаваемости искажающей облик ближневосточных деспотов. Чаще других — Саддама Хусейна, которого и фашиствующий “День”, и черносотенный “Русский вестник”, и партократическая “Советская Россия” согласно возвели на недосягаемый нравственный пьедестал образцового национального лидера. Своим ближайшим другом величает иракского правителя Владимир Жириновский. Не диктатора, а обаятельного мужчину увидела в нем Сажи Умалатова. “Саддам Хусейн меня пленил”, — оповестила она по возвращении из Ирака, не найдя там никаких нарушений прав человека. И даже истребление непокорных курдов и шиитов не омрачили ее преклонения перед кумиром: эти проблемы она сочла попросту надуманными. Что и говорить: любовь не только, согласно народной пословице, зла, но и слепа до безрассудства... В ответ на это позволю себе воспоминание о том, как в 1988 году — очередной пик войны Ирака и Ирана — мне довелось провести две недели в Багдаде, изнутри наблюдая режим военной диктатуры — восточный вариант фашизма. В одну из пятниц — выходной день мусульман — я пару часов кряду провел перед телевизором, неотрывно вглядываясь в кадры репортажа о поездке по стране Саддама Хусейна: неразумный народ отдыхает, а мудрый вождь неутомимо трудится на благо верноподданных. В каком-то селе шел митинг. Площадь битком набита людьми, лица в молитвенном экстазе, фанатичный энтузиазм толпы, чьи головы приходятся вровень с помостом, на котором монументально возвышается великий Саддам, за ним полукружьем — охрана. Стоит недвижно, как изваяние. Но чуть ослабевает ликование площади, он, не поворачивая головы, протягивает назад руку. Адъютант услужливо вкладывает в нее заряженный автомат. Несколко одиночных выстрелов поверх голов, лязг отстрелянных гильз, падающих на помост, — и вновь всеобщий восторг “народа”. Не оборачиваясь назад, возвращает автомат охране и опять застывает неподвижно. И так несколько раз на протяжении митинга, на котором не произнесено ни слова. Что-то варварски ритуальное было в таком жутком явлении вождя, который пока что стрелял поверх толпы. Но кто поручится, что, неровен час, не взбредет ему выкосить площадь очередями? Разбой в Кувейте, кровавые расправы с противниками единовластного режима тому свидетельство... Героизация Чаушеску, Фиделя Кастро, Хусейна выдает отнюдь не благодушную ностальгию по сильной личности, твердой, жесткой, даже жестокой руке. Высадись нынче Сталин “где-нибудь в тихой бухте в Крыму... и направь свои стопы в Москву, многие его встретили б, как Наполеона, бежавшего с острова Эльба, цветами”, — писал Виктор Некрасов в 1981 году. Не будет преувеличением повторить сказанное им и в середине 90-х. С чего бы иначе появлялись вдруг в изобилии портреты генералиссимуса над скандальными толпами “патриотов”, митингующих на московских площадях?' Не обошлось без них и в роковые октябрьские дни прошлого года... Подобная ностальгия по лучезарному прошлому не случайна. Нет у нынешней партократически-аппаратной и национал-патриотической оппозиции демократии никакой иной программы, кроме оголтелых призывов вернуться назад, в “светлое будущее”, дабы восстановить в целости и неделимости советскую империю, снова отгородить ее от “буржуазного” Запада “железным занавесом”, возродить социалистическую казарму с ее административно-командной, бюрократической системой управления, осчастливить подневольных, зато безропотных, послушных граждан нормированным уравнительным распределением продуктов и товаров. Но что бы значил возврат к старому в плане нравственном? Раньше и прежде всего — возрождение чудовищной, всепроникающей и всерастлевающей лжи, в лицемерной, фарисейской, удушающей атмосфере которой прошли все семь с лишним десятилетий советской истории. Ложь неотлучно сопутствовала самому рождению “рабочекрестьянского” государства, и масштабы ее потрясли современников революции и гражданской войны — Владимира Короленко и Александра Куприна, Дмитрия Мережковского и Зинаиду Гиппиус. “...Не только о каком-нибудь мужестве и революционном достоинстве, но даже о самой элементарной честности, применительно к политике народных комиссаров говорить не приходится. Перед нами компания авантюристов, которые ради собственных интересов, ради промедления еще На несколько недель агонии своего гибнущего самодержавия, готовы на самое постыдное предательство интересов родины и революции, интересов российского пролетариата, именем которого они бесчинствуют на вакантном троне Романовых”. Так писала горьковская “Новая жизнь” в начале 1918 года. Великий пролетарский писатель и будущий основоположник социалистического реализма не очень-то расходился в то время с дворянином Иваном Буниным, ужаснувшимся в одесском дневнике 1919 года: “Лжи столько, что задохнуться можно”... Снова всплывает та же аналогия, заданная историей. “Третий рейх, начав свое существование с откровенной лжи, с ложью же сходил со сцены”, — сопоставляет “взлет и падение” гитлеровского режима автор его монументального исследования Уильям Ширер. Но “даже нацисты не выдавали желаемое за действительное в таких масштабах”, как пропаганда коммунистическая, — полагает гарвардский профессор истории Эдвард Кинан. Завалов лжи, скопившихся за почти три четверти века советского строя, мы и поныне не представляем себе в полном объеме. И то благо, что собираем правду по крупицам, по малым кирпичикам, шаг за шагом приподымая плотную завесу тайн над фактами и событиями, сокрытыми от отечественной и мировой истории. До самых недавних Пор неприкасаемым “белым пятном” оставался Кронштадтский мятеж. По сию пору неизвестна точная цифра жертв ленинградской блокады, словно еще действует запрет на нее Суслова-Романова. С еще большим тщанием блюлись до недавнего времени, а в ряде случаев строго блюдутся и в наши дни государственные тайны, раскрытие которых проливало бы свет на политические преступления партии и правительства, органов безопасности и армии. Оттого и по сей день не перевелись еще лжеисторики, перекладывающие катынский расстрел польских офицеров с советских чекистов на гитлеровских оккупантов. Очередная фальсификация на эту тему появилась совсем недавно в газете “Завтра” (бывшем “Дне”). Но не будем отдавать ложь безраздельно прошлому: ее наступательные плацдармы множатся и сегодня. Сколько времени истекло, а крохи правды о кровопролитиях в Тбилиси, Баку, Душанбе, Вильнюсе, Риге и провокационном участии в них крючковского КГБ все еще не сложились в полное и точное знание. С отъявленного, шитого белыми нитками вранья начал свою трехдневную деятельность самозванный ГКЧП в августе 1991 года. А до какого апогея социальной и националистической истерии раздувается отъявленная ложь, признанная увести от ответственности истинных виновников октябрьского кровопролития в Москве и представить их коммуно-фашистский мятеж справедливым народным восстанием против президентской диктатутры! Словно не депутаты, заседавшие в “Белом доме”, приняли при свете телевизионных юпитеров грозный указ, учреждавший за неподчинение хасбулатовскому парламенту смертную казнь без суда и следствия. Будто не бывший вице-президент Руцкой прилюдно звал к штурму мэрии и Останкинского телецентра. И не свастика отличала чернорубашечную форму баркашовских штурмовиков. Легко представить: если б мятеж удался, бессудные расстрелы опять стали бы в России обыденным явлением... Подобно тому, как уголовные преступления редко вершатся среди бела дня, чаще — во мраке ночи, так и родная стихия преступников от политики — не гласность, а непроницаемый покров тайны. Кого и что только не поглотила, не погребла пресловутая секретность, при яростном сопротивлении правительственных структур, кагебэшных и армейских ведомств, мало-помалу отступавшая под напором журналистских расследований! “Цинковых мальчиков” и военнопленных на афганской войне. Жертв чернобылськой катастрофы. Радиоактивное заражение сел Оренбуржья во время репетиции атомного апокалипсиса. Эпидемию сибирской язвы в Екатеринбурге, вызванную лабораторной утечкой бактериологического оружия. Принудительные медицинские эксперименты над людьми. Экологические болезни, поразившие население нефтехимических и хлопковых районов. Загрязнение Белого моря сбросом отравляющих веществ и Невской губы строительством ленинградской дамбы... Разномасштабные трагические события нанизываются на единый стержень правовой незащищенности людей от произвола властей, для которых человек — не более чем “колесико и винтик” социальной системы. Недаром так бешено воспротивилась она приоритету общечеловечеких ценностей над классовыми идеями. Но на такую же безгласность, бесправие обрекает личность и идея государсвтенная, когда ставит права нации выше прав человека. Здесь тоже впору повторить вслед за поэтом: “И не надо мне прав человека, — Я давно уже не человек!.. ” (Владимир Соколов). Научную карьеру Роберта Оппенгеймера пресек, сокрушил его ответ на вопрос в комиссии по расследованию антиамериканской деятельности: какую лояльность он ставит выше по отношению к человечеству или отечеству? Ученый предпочел первое. Русские национал-патриоты, проповедующие, будто не государство существует для человека, а человек для государства, идут сегодня по стопам сенатора Маккарти. А тот. в свою очередь, тоже не был оригинален. “Что такое “жизнь”? ... Отдельная личность должна умереть. Что остается от отдельного человека? Это народ”, — словоблудия Гитлер, доведя до абсурда гегелевскую идею государства как верховной, надличностной, абсолютной власти...